в котором гнев распалил похоть еще сильнее, проделал со своей дочерью такие вещи, что до поры до времени нам придется умолчать о них; однако же они исторгли из него семя и тем самым успокоили его и усыпили.
На другое утро цыпочки наши были так перепуганы, что у девочек не нашлось ни одной провинившейся. У мальчиков же отличился маленький Нарцисс; Кюрваль еще с вечера запретил ему подтираться, желая к утреннему кофе получить зад этого мальчугана измаранным; Нарцисс должен был в то утро подавать кофе и по забывчивости подтерся как раз особенно тщательно. Напрасно он уверял, что исправит свою вину, поскольку как раз сейчас ему не терпится справить большую нужду – в помиловании ему отказали и внесли в зловещую книгу; грозный Дюрсе осуществил этот ритуал тут же, на глазах мальчика, дав почувствовать, какое тяжкое преступление он совершил, помешав благополучному извержению господина президента. Констанция, бывшая из-за своего положения на вольном режиме, Дегранж и Бриз-Кюль – вот те, кому дозволено было сходить в часовню, всем остальным пришлось набраться терпения до вечера. За обедом живо обсуждали происшествие минувшей ночи, посмеивались над президентом, так оплошно выпустившим птичку из клетки; шампанское между тем вернуло Кюрвалю хорошее настроение, а тут и подали кофе. Прислуживали за кофе Нарцисс и Селадон, Зельмира и Софи. Последняя выглядела пристыженной и испуганной. Ее спросили, сколько раз они этак проводили время; она отвечала, что дважды, и мадам Дюрсе давала ей такие хорошие советы, что, право же, несправедливо за это их обеих наказывать. Президент объяснил ей, что эти так называемые хорошие советы не приведут, в ее состоянии, ни к чему хорошему, а лишь к тому, что ее будут наказывать каждый день, что здесь для нее нет иных богов и иных господ, чем он и трое его товарищей, и единственный ее долг – почитать их и повиноваться во всем. Продолжая свои поучения, он поставил ее на колени между раздвинутыми своими ногами и приказал сосать его член, что бедная крошка, дрожа всем телом, и исполнила. Герцог же, преданный адепт совокупления в ляжки, именно так, за неимением лучшего, употреблял Зельмиру, пока Дюрсе высасывал сперму из Селадона, а епископ подставлял рот справлявшему большую нужду Нарциссу. Несколько минут послеобеденного отдыха, и общество перешло в гостиную рассказов, где Дюкло возобновила свою историю.
– Восьмидесятилетний любезник, предоставленный мне Фурнье, был, господа, банкиром, небольшого роста, плотным и с отвратительной, надо сказать, физиономией. Он поставил между нами сосуд для известных надобностей, мы уселись на него спина к спине и оба туда наложили. Он схватил эту вазу, запустил в нее руки, все перемешал и принялся глотать из обеих куч, пока я помогала ему излить свою сперму мне в рот. На мой зад он едва взглянул и уж, конечно, не целовал его, но восторг его был полным. Я получила от него четыре луидора за эту диковинную церемонию, и он удалился.
Между тем финансист мой с каждым днем все более проникался ко мне доверием и все больше привязывался. Доверие это, которым я не преминула воспользоваться, и стало вскоре причиной нашей разлуки. Однажды, будучи в кабинете, я заметила, что перед тем как выйти, он пересыпал в свой кошелек из ящика стола золото; ящик был глубокий и доверху наполнен золотом. «Ого, добыча!» – сказала я про себя. Мгновенно мысль об этом сокровище овладела мною. Я чрезвычайно старательно стала примечать все, что помогло бы мне присвоить золото. Д’Окур не запирал ящик, но ключ от кабинета уносил с собою. Видя, что и дверь, и замок были не слишком надежны, я поняла, что легко взломаю либо то, либо другое. Теперь мне надо было лишь дождаться, когда д’Окур уйдет из дома на целый день, как он обычно поступал дважды в неделю, отправляясь на какую-то особенную вакханалию, чтобы заниматься там вместе с Депре и аббатом вещами, о которых вам, быть может, расскажет мадам Дегранж, – такое проходит не по моему ведомству. Благоприятный случай представился очень скоро. Слуги, такие же распутники, как и их хозяин, никогда не упускали случая воспользоваться его отсутствием, и тоже разбежались, я осталась в доме одна. Полная нетерпения исполнить свой план, я спешу к двери кабинета, одним ударом кулака вышибаю ее, бегу к столу, открываю ящик: все это я знала. Вытаскиваю оттуда все – у меня не меньше трех тысяч луидоров. Набиваю ими карманы и перерываю другие ящики: вот дорогой ларец – я его беру. Но что открылось мне в тайниках этого чудесного секретера!.. Счастливец д’Окур! Какая удача для тебя, что твои тайны открылись мне, а не кому-либо иному! Того, что там было, хватало с лихвой, чтобы приговорить его к колесованию, – вот все, господа, что я могу вам сказать! Кроме записок Депре и аббата, яснее ясного раскрывающих, что происходило на их тайных вакханалиях, там были и предметы их гнусного культа… Но я останавливаюсь: границы, которые вы сами установили для меня, мешают мне говорить больше, и остальное поведает вам Дегранж. Что до меня, то, совершив кражу, я покинула театр своих недавних действий, дрожа от ужаса при мысли, чему я могла бы подвергнуться, якшаясь с такими злодеями. Я поехала в Лондон, я жила там на широкую ногу, но поскольку мое полугодовое пребывание там не содержало ничего нового из интересующей вас материи, позвольте обойти эту часть моей жизни. В Париже у меня сохранились связи лишь с Фурнье. Она сообщила мне о шуме, поднятом моим финансистом из-за той несчастной кражи. В конце концов я решила заставить его замолчать и просто-напросто написала ему, что в его столе некая особа нашла не только золото, но и кое-что другое, и если он намерен продолжать свои кляузы – что ж, пусть хлопочет, но тому же самому судье, который призовет меня к ответу за найденное мною в маленьких ящичках, я расскажу о том, что я нашла в больших. Достойный муж после этого делового послания замолк, а через полгода раскрылись все бесчинства и непотребства этой троицы, им пришлось удалиться в чужие края, и мне ничто не мешало возвратиться в Париж, возвратиться, признаюсь вам, господа, в своей невоздержанности, такой же нищей, как и перед отъездом из него. Что было делать, как не обратиться к Фурнье? Мне было всего-то двадцать три года, и новые приключения не заставили себя ждать. Обойду стороной, господа, те, что с предметом нашего обсуждения не связаны, и с вашего любезного согласия займусь теперь теми, которые представят для вас интерес.
Через неделю после моего возвращения в покой, отведенный для наслаждений, ставят полную дерьма бочку. Появляется мой Адонис – некий святой пустынник, столь поднаторевший в искушениях плоти, что возбудить его могло только что-либо чрезвычайное. Я вам это сейчас и изображу. Он входит, я жду его, уже раздетая догола. Он быстренько оглядывает мои ягодицы, щупает их довольно-таки грубо, затем приказывает мне раздеть его и помочь влезть
