ни встряхивать его член.
Странные забавы тех господ мне были очень интересны, какое-то тайное сладострастие пробуждалось во мне, и все предававшиеся этой страсти были от меня в восхищении. Приблизительно в то же время какой-то вельможа из Дании, которого адресовали ко мне для получения других удовольствий, которые оказались не по моей части, имел неосторожность явиться к нам в бриллиантах тысяч на десять франков, увешанный дорогими безделушками на ту же примерно сумму, и с полумиллионом луидоров наличными. Грех было упустить такую жирную добычу, и мы с Люсиль обокрали его до последнего су. Он вздумал жаловаться, но у меня в полиции были сильные связи – в те времена, имея деньги, вы могли делать все, что хотите, – датчанину посоветовали лучше помалкивать, и, за исключением нескольких драгоценностей, пошедших в уплату за то, чтобы все было тихо, я получила возможность спокойно распорядиться его добром. В моей жизни всегда, когда я чего-нибудь крала, мне назавтра приваливала еще большая удача; на этот раз фортуна подарила мне нового клиента, и такого, кого можно было ежедневно подавать как гордость всего дома. Это был старик, занимавший высокий пост при дворе; устав от почестей во дворце королей, он решил сыграть новую роль среди шлюх. И для своего дебюта он выбрал меня. Я должна была принимать у него уроки и за каждую допущенную им ошибку ставить его на колени и лупить по рукам и заднице кожаной линейкой вроде тех, которыми пользуются учителя в классах. При этом я должна была внимательно следить, чтобы не пропустить момента, когда он достаточно разгорячится: тогда я выпускала на волю его член, искусно его ласкала, нещадно браня при этом старика, называла его испорченным мальчишкой, маленьким негодником и прочими ребячливыми бранчливыми словами. Он от этого неистово изливался. Пять раз в неделю должна была совершаться эта церемония, и всякий раз с новой и хорошо знающей свое дело девушкой, а мне доставалось двадцать пять луидоров в месяц. Я знала великое множество девок в Париже, так что без особого труда доставляла ему новых учительниц. Десять лет провел в моей школе этот прилежный ученик, пока не надумал однажды отправиться в ад получать другие уроки.
А лет мне между тем все прибавлялось, я старела, и хотя сохраняла еще молодую осанку, стала замечать, что мужчины иногда выбирают меня скорее из причуды. Однако все же в числе моих клиентов было немало красавчиков, но участвовать в забавах похоти мне оставалось еще всего четыре года, до сорока лет.
Хотя мне и было уже тридцать шесть лет, но тот, о страсти которого я сейчас вам расскажу, пожелал именно меня. Это был шестидесятилетний аббат (ибо я всегда старалась иметь дело с людьми почтенного возраста, что настоятельно рекомендую любой женщине, мечтающей разбогатеть, занимаясь нашим ремеслом). Едва мы остались вдвоем со святым отцом, он попросил открыть перед ним мои ягодицы. «Вот самый прекрасный зад на свете, – сказал он. – К несчастью, не от него получу я свое дневное пропитание. Ну-ка, – воскликнул он, возлагая мои руки на свой зад. – Вот он, мой кормилец… Заставьте-ка меня просраться, прошу вас». Я хватаю фарфоровую ночную вазу, ставлю ее себе на колени. Аббат присаживается над нею, я растираю ему анус, раздвигаю проход, словом, употребляю все известные мне средства для того, чтобы облегчить испражнение. И оно происходит: огромный кусок дерьма шлепается в вазу, я подношу сосуд распутнику, он хватает его, запускает внутрь руку, начинает жрать и через четверть часа великолепной порки, произведенной мною по той же самой гузке, что только что снесла такое большое яйцо, аббат мощно изливается. И все время, пока его порола, я ободряла его такими словами: «Ах ты, мошенник, ах, грязнуля! И как это ты осмеливаешься есть какашки? Ну, я тебя научу, плут ты этакий, заниматься такими мерзостями!» И действия мои и слова привели распутника на вершину блаженства…
На этом самом месте Кюрвалю захотелось представить обществу перед ужином в лицах картину, только что нарисованную Дюкло. Он позвал Фаншон, она помогла ему опорожниться, и он глотал свое дерьмо, пока его порола старая ведьма. Зрелище это всех разохотило, со всех сторон стали требовать дерьма, и тогда так и не разрядившийся Кюрваль заставил Терезу испражниться и смешал свой кал с ее калом. Епископ, привычный служить удовольствиям своего брата, таким же образом обошелся с Дюкло, герцог – с Мари, а Дюрсе – с Луизон. Это было, повторю еще раз, отвратительно, неслыханно: удовлетворяться престарелыми потаскухами, когда вокруг столько молодого свежего материала. Но давно известно, что пресыщение зарождается в утробе изобилия и что среди наслаждений числится и упоение мученичеством. Все эти непотребства обошлись всего лишь одним излиянием – его совершил епископ, – и все перешли за стол. Настроившись на всевозможные свинства, решили в этот раз оставить для оргии лишь четырех старух да четырех рассказчиц, а прочих отпустить с миром. Столько наговорили, столько понаделали, что вдруг разом все исчезли, и наши распутники отправились почивать лишь в объятиях истощенности и опьянения.
День двадцатый
Канун этого дня завершился весьма забавно. Совершенно пьяный герцог, отправляясь спать, забрел вместо своей спальни в кровать к Софи. Что бы ни говорила ему эта малютка, отлично понявшая, что происходит нечто противу правил, герцог стоял на своем, твердя, что он в своей постели с Алиной, определенной ему в жены на эту ночь. А поскольку с Алиной ему были позволены известные вольности, запрещенные до поры до времени с Софи, то, когда он вознамерился поставить ее в удобную для своих излюбленных забав позицию, и бедняжка, не изведавшая еще ничего подобного, почувствовав, как в узкую калитку ее девичьего зада ломится непомерная булава герцогова члена, испустила вопль ужаса и голышом выскочила на середину комнаты. Герцог с
