не взял, ни рукой не притронулся. Всего он получил ударов двести, и, должна вам сказать, зад у него был до того закаленный, что после такой порки лишь чуть-чуть раскраснелся.
– Черт побери, – воскликнул герцог, – вот, господин президент, зад, который даст твоему фору!
– Это понятно, – отозвался Кюрваль запинающимся голосом, так как в это время Алина дрочила его, – понятно, что у человека, о котором рассказывают, были и мои ягодицы, и мои вкусы. Я тоже обожаю неподмытых баб, только я бы продлил срок: не неделю, а месяца три надо не подмываться – вот как должно быть.
– Ишь чего захотел! – воскликнул герцог.
– А чего тут такого? Честью клянусь, можешь спросить у Алины, она подтвердит: я так привык к такому состоянию, что уже и не замечаю, подмывался ли я, или нет. Все, в чем я уверен, так это в том, что мне сейчас требуется самая грязная, самая неподмытая шлюха, чтобы послужила мне очком в нужнике, чтобы от ее зада несло дерьмом, а от переда селедкой. А ну-ка, Тереза, с тебя грязь не смывалась со времен Адама, ты сроду не подтирала зад, у тебя от п… ы воняет так, что за три льё учуешь, ну-ка поднеси мне все это, будь так любезна, а если хочешь, то и кусок дерьма можешь добавить!
Тереза подскочила к президенту, потерлась своими вонючими прелестями о его нос, выложила тут же столь желанное им дерьмо. Алина дрочит, развратник льет сперму, а Дюкло возобновляет свое повествование.
– Одна из моих подружек передала мне как-то приглашение. Некий старый холостяк, которому каждый день требовалась новая девица для операции, о которой я вам сейчас же расскажу, желал видеть меня у себя. О привычках этого мышиного жеребчика меня она же и осведомила, и дала необходимые указания. И вот я прихожу к нему, он окидывает меня взглядом, свойственным опытным распутникам: кажущийся флегматичным, он на самом деле быстрый и зоркий, способный сразу же оценить то, что вы намерены предложить.
– Говорят, у вас великолепный задок, а я к красивым попкам уже лет сорок питаю слабость. Дайте-ка посмотреть, стоите ли вы своей репутации. Задрать юбку!
Это был приказ, и его надо было исполнять. Я не только повернулась к нему нужной стороной медали, но и поднесла ее к нему под нос как можно ближе. Сначала я стояла выпрямившись, а потом мало-помалу стала наклоняться и изгибаться, демонстрируя ему предмет его культа с самых разных точек. Чувствую, как руки распутника шарят по поверхности кожи, разглаживают ее, словно готовят на свой лад. «Просторная дыра, – заявляет он, – видно, за вашу жизнь вас изрядно попользовали с этой стороны». – «Увы, сударь, – отвечаю я, – в наш век мужчины так привередливы, чтобы им угодить, надо ко всему быть готовой».
И тут я чувствую, как он припадает губами к моему заду, а языком старается проникнуть в самую дырку. Я воспользовалась минутой, и, как мне было рекомендовано, из моего зада прямо ему на язык выпорхнуло легкое облачко, легкое, но довольно пахучее. Никакого неудовольствия этим поступком он не показал, и я смогла действовать и дальше. После полудюжины таких подарков он подымается и показывает мне в простенке возле кровати фаянсовое ведерко, в котором мокнут четыре связки розог. А над ведерком на позолоченных крючьях висит множество хлыстов.
– Вооружитесь, – обращается он ко мне, – и тем и другим оружием, и вот вам мой зад: вы видите – он сухой, тощий и очень задубелый. Пощупайте!» Я пощупала. «Вы убедились, – продолжает он, что этот старый зад привык к бесчисленным ударам. Пронять его можно только самыми невероятными истязаниями. Я сейчас приму такое положение, – и он укладывается животом на свою кровать, ноги свешивает на пол. – Меняйте эти два инструмента, – говорит, – один удар розгой, один – хлыстом. Это будет длиться долго, но вы увидите знак, что развязка приближается: как только вы увидите, что с моим задом творится что-то необычное, приготовьтесь повторить то, что вы увидите. Мы поменяемся местами: я опущусь на колени перед вашими великолепными ягодицами, вы же сделаете то, что делал я, и тогда я смогу кончить. Но только наберитесь терпения, еще раз предупреждаю, что это длительная процедура».
Что ж, я начала. Мы поменялись местами, как он предписал. Но, Боже великий, какая бесчувственность! Я-то вошла в раж, рукав засучила, чтобы способней было его хлестать, битый час тружусь, то хлыстом, то розгами, то хлыстом, то розгами, все напрасно. Старина мой лежит недвижим, словно мертвый. Можно было предположить, что он в молчании вкушает всю сладость этой процедуры. На его заднице не видно никаких отметин, никаких следов от нанесенных ударов. А между тем пробило два часа, тогда как я приступила к нему в одиннадцать. Но тут я вижу, что человек поднимает поясницу, дыра у него расширяется. Я снова прохожусь по нему розгами, появляется кусочек дерьма, я перехожу к хлысту, кусок вылезает и падает на пол. «Ну, ну, смелей, – говорю я пациенту, – вот мы и у цели». Малый поднимается страшно возбужденный, его восставший крепкий член буквально приклеен к брюху. «А теперь ваша очередь, – говорит мне старичишка, – мне только и нужен кусочек дерьма, чтобы кончить». Я принимаю его позу, он опускается на колени, и я откладываю ему в рот специально для него три дня готовившееся яичко. Он держит мой подарочек во рту не больше секунды, но извергает семя в полном упоении. Таких сладострастных корчей я, господа, ни у кого, за исключением вас, не видела, но вы-то признанные мастера этого жанра. Он едва чувств не лишился, расставаясь со своей спермой. А я заработала два луидора.
Едва вернувшись домой, я застала Люсиль еще с одним стариком. Этот без всякой предварительной церемонии заставил ее стегать его по всей
