нужду двух прочищал из младших, Алину, Фанни, Терезу и Шамвиль. Герцог подставил рот под задницу Фанни и скушал кусочек дерьма, епископ сунулся к обоим прочищалам, но проглотил только то, что выдал один из них, Дюрсе проделал то же самое с Шамвиль, а президент с Алиной, несмотря на то, что уже разрядился с Огюстиной. Сцена с Констанцией взбудоражила всех, ибо давно уже по утрам не позволяли себе таких шалостей. За обедом зашел разговор о морали. Герцог сказал, что не понимает, почему французские законы так строго наказывают распутство: ведь люди, занятые распутством, не помышляют о заговорах и мятежах; епископ возразил, что законы наказывают не само распутство, а лишь его эксцессы. Углубились в анализ, и герцог доказал, что в распутстве нет ничего, угрожающего видам правительства, ничего подозрительного, и борьба с такими пустяками не только ненужная жестокость, но и полная бессмыслица. От слов перешли к делу. Герцог, будучи уже вполпьяна, ввергнулся в объятья Зефира и на целый час присосался к губам прелестного ребенка, а Эркюль, воспользовавшись случаем, воткнул в задницу герцога свой чудовищный инструмент. Сеньору де Бланжи можно было делать что угодно: ему лишь бы совокупляться, а в качестве какого пола, он и не замечал. Его компаньоны предавались своим пакостям, пока не подали кофе. Так как напроказили уже вдоволь, питье кофе прошло довольно мирно, и пожалуй, это была во всем путешествии единственная станция, где не пролили ни капли спермы. Дюкло, взойдя на подмостки, подождала публику и начала новое представление:
– И вот случилось так, что заведение понесло потерю, для меня лично очень чувствительную: Эжени, страстно любимая мною и для дела чрезвычайно полезная, ибо соглашалась на все, лишь бы ей хорошо заплатили, эта Эжени была похищена самым странным образом. Чей-то слуга, несомненно, хорошо оплаченный, явился за нею, чтобы отвезти ее на загородный ужин, за это она, по его словам, должна была получить семь или восемь луидоров. Меня при этом не было дома: я бы, конечно, не позволила бы ей уехать неизвестно с кем. Но он разговаривал только с нею, и она согласилась. С тех пор я ее больше не видела.
– И не увидишь, – сказала Дегранж, – прогулка, которую ей предложили, оказалась последней прогулкой в ее жизни; мне как раз и пришлось завершать историю этой красавицы…
– Еще бы не красавицы! – воскликнула Дюкло. – Двадцать пять годов, лицо самое красивое и самое миленькое…
– Прибавь еще, – сказала Дегранж, – самое красивое тело в Париже. Только бедой обернулись для нее все эти прелести. Ладно, продолжай, отвлекаться ни к чему.
– Люсиль заменила Эжени, – продолжила Дюкло, – и в моем сердце, и в моей постели, но не в трудах моего заведения: ей не хватало ни приветливости, ни послушливости. Но как бы там ни было, я сама доверила ей немного погодя настоятеля бенедиктинцев, который во время своих визитов всегда развлекался с Эжени. После того как святой отец пощекочет п… у языком и вволю насосется рот в рот, его надо было легонько постегать розгами, причем только по члену и мошонке, и тогда он прекрасно извергался даже при нестоячем члене: достаточно было лишь прикосновения розги к этим частям его тела. Самое большое для него наслаждение заключалось в том, чтобы видеть, как размахивает девица пуком розог, концы которых смочены его семенем и блестят.
Назавтра я сама имела дело с типом, которому требовалась сотня ударов розгами по заду. Предварительно он целовал зад, а пока его секли, он сам надрачивал свой член.
Немного спустя еще один гость пожелал именно меня. Но с этим все обстояло не так-то просто. Я была предуведомлена за неделю, и все это время вода и мыло не должны были касаться ни одной части моего тела; наиболее строгий запрет налагался на п… у, ж… у и рот; вдобавок с момента уведомления я должна была вымачивать в горшке, полном дерьма и мочи, по крайней мере, три прута розог. Наконец неделя прошла, и он явился. Это был старый сборщик налогов, очень богатый бездетный вдовец, частенько развлекавшийся подобным образом. Перво-наперво он хотел знать, соблюдала ли я предписанное мне строжайшее воздержание от омовений. Я уверила, что так оно и было, и он, чтобы убедиться, начал с поцелуя в губы. Поцелуй его удовлетворил, потому что мы сразу же пошли наверх; иначе, не будь я натощак и прополощи с утра рот, наша встреча на этом бы и закончилась.
Итак, мы поднимаемся, он разглядывает приготовленный горшок с розгами, затем приказывает мне раздеться, тщательно обнюхивает те части моего тела, насчет которых запрет был особенно строг. Так как я неукоснительно придерживалась его указаний, он, несомненно, учуял тот дух, на который рассчитывал, приходит в раж и кричит: «Ага! Вот оно! Это-то мне и нужно!» А я между тем приступаю к его заднице – сущая дубленая кожа под седло, как цветом, так и жесткостью. Какое-то время я ощупываю, поглаживаю, растягиваю эту шероховатую поверхность, потом достаю розги и, не примериваясь, начинаю его хлестать что есть мочи. С десяток раз я его стеганула, а ему хоть бы что: от ударов моих ни одной царапины на стенах этой несокрушимой крепости. После первой атаки я засовываю три пальца в дыру и принимаюсь там действовать изо всех моих сил. Но достойный муж был всюду непробиваем: он и не вздрогнул даже. Две первых процедуры закончились, теперь дело стало за ним; я привалилась грудью к кровати, он встал на колени, раздвинул мои ягодицы и пошел гулять своим языком и в передней моей дыре, и в задней, а уж они, как вы понимаете; отнюдь не благоухали. После того как он всласть насосался и нализался, я вновь его порола и сократировала, он опять вставал на колени и вылизывал меня, и так мы менялись местами раз пятнадцать. Но я знала свою роль и не сводила глаз с его члена, к которому даже и не прикасалась; в конце концов во время очередного его коленопреклонения я выдавила ему в лицо кусочек дерьма из своего зада. Он отшатнулся, обозвал меня негодницей, но тут же разрядился, испуская вопли, которые можно было и на улице услышать, хотя мною были приняты все меры предосторожности. Дерьмо мое лежало на полу, он лишь взглянул на него да понюхал, но ни в рот
