подумал юбку задрать. Впрочем, старикашка, видно, привык к этим манипуляциям: хотя зад у него был висячий, дряблый, но кожа на нем от долгих упражнений прямо-таки задубела.
Назавтра, расхвалив, наверное, среди монастырской братии мою сноровку, он привел ко мне одного из своих товарищей, на чью задницу мне предстояло обрушить всю мощь своих рук. Но этот монах, больший распутник и больший исследователь, предпочитал сперва тщательно исследовать ягодицы дамы, и мой зад был им расцелован, облизан раз десять кряду, а в промежутках он подставлял свою задницу граду моих шлепков. Кожа на его заднице побагровела, и тут воспрянул его член; могу вам признаться, мне не приходилось до сих пор прикасаться к такой увесистой дубине; он вручил ее мне, и одной рукой я его дрочила, а другой продолжала осыпать ударами…
– Если я не ошибаюсь, – вмешался здесь епископ, – мы перешли к главе о пассивной флагелляции.
– Да, монсеньор, – отвечала Дюкло, – и так как мой сегодняшний урок исполнен, то с вашего позволения я перейду к этому виду пристрастий, которому мы посвятим еще многие вечера.
До ужина оставалось еще полчаса, и Дюрсе сказал, что для аппетита он хотел бы принять в себя несколько клистиров. Это сделало некоторое смятение среди женщин, они затрепетали, но приговор был произнесен и обсуждению не подлежал. Тереза, прислуживавшая в этот вечер, заверила, что великолепно проведет процедуру, и тут же перешла к доказательству правоты своих заверений. Как только тощее брюхо финансиста наполнилось, он дал знак Розетте приготовиться. Не обошлось без неловких попыток уклониться от некоторых судорог, но бедной малютке пришлось подчиниться и дважды глотать отвратительную жидкость, которую, однако, как вы легко можете догадаться, она скорехонько изрыгала обратно. К счастью, прозвенел колокол к ужину, а то пытка бы продолжалась. Но новинка эта изменила умонастроение и повлекла к новым забавам. Во время оргии было навалено немало куч на женские груди, и зады потрудились вволю. Герцог всенародно пожирал кал Дюкло, тогда как эта прелестница сосала его, подставляя себя усердным рукам распутника. Сперма герцога лилась обильно, не отставал от него и Кюрваль с Шамвиль, пока с этим не покончили и отправились спать.
День семнадцатый
Страшная антипатия Кюрваля к Констанции проявлялась каждый день. Он проводил эту ночь с ней по особому соглашению с Дюрсе, которому она причиталась, и наутро обрушил на Констанцию всю свою желчь.
– Мы не можем из-за ее состояния подвергнуть эту шлюху обычным наказаниям, – злобно жаловался он. – Раз мы боимся, как бы она не выкинула до срока, помешав нам сорвать этот плод вовремя, надо бы, черт возьми, найти способ отплатить этой потаскушке за ее непослушание.
Ах, читатель, попробуй угадать, в каком чудовищном преступлении обвинил этот извращенный судейский крючок бедную Констанцию. Она, оказывается, повернулась к нему передом, когда ее просили повернуться задом. Да, этого никак нельзя было простить! Хуже того: она посмела отрицать сам факт. Она утверждала и с большой настойчивостью, что президент клевещет, что он ищет ее погибели и всякий раз, когда спит с нею, придумывает наутро какой-нибудь навет. Но закон на этот счет был вполне определен, а объяснениям женщин никогда не верили, так что принялись обсуждать, как наказывать в будущем эту преступницу без риска повредить ее плоду. Решили, что за каждую провинность она должна будет съедать порцию дерьма, и Кюрваль тут же потребовал, чтобы она исполнила приговор немедленно. С этим согласились. В этот час завтракали в апартаментах девочек, виновную призвали туда. Президент наложил посреди комнаты кучу, и Констанции было велено, встав на четвереньки, отведать того, что этот изверг исторг из своих кишок. Она упала на колени, умоляла простить ее – тщетно, природа вложила в грудь этих людей камень вместо сердца. Все попытки бедняжки избавиться от ужасного наказания только забавляли наших судей. Ей-богу! Никогда не было им так весело! Пришлось со своей участью смириться. Содрогаясь от отвращения, она сделала дело наполовину, но должно было идти далее. Зрелище разохотило между тем наших злодеев, и каждый из них приспособил по девочке, чтобы дрочить его, а Кюрваль, особенно в восторге и от сцены, и от нежных и искусных пальчиков очаровательной Огюстины, почувствовал, что вот-вот у него выбьет затычку. Он позвал Констанцию, едва успевшую покончить со своим прискорбным завтраком.
– Иди-ка сюда, тварь, – завопил он. – К рыбе полагается белый соус. Посмотри же, какой белый соус течет из меня, тебе надо его отведать.
И через это довелось пройти Констанции, и Кюрваль, раскрыв все шлюзы, затопил горло несчастной супруги герцога, а потом с аппетитом проглотил свежайшее и нежнейшее дерьмо прельстительной Огюстины.
Приступили к инспекции. Дюрсе обнаружил в горшке Софи кал. Юная особа оправдывалась несварением желудка.
– Ну уж нет, – произнес Дюрсе, исследовав и взглядом и руками содержимое горшка, – при несварении бывает понос, а здесь очень крепкая колбаска. – И раскрыв свою зловещую тетрадь, занес туда имя оплакивающей свою участь юной особы. В остальном все оказалось в порядке, но в комнате мальчиков обнаружился преступник: Зеламир накануне, во время оргии, обильно испражнялся и ему было строго-настрого указано не подтираться до следующего дня, между тем мальчишка явно пренебрег запретом, потому что задница его оказалась чистой. Это относилось к преступлениям капитальным – Зеламир был записан. Невзирая на это, Дюрсе расцеловал его в задницу и немного пососал. Затем перешли в часовню, где застали справлявших большую
