чудовищными проклятьями последовал за нею, по-прежнему уверенный, что гонится за Алиной.
– Ну ты, драная ж… а, – кричал он. – Тебе что, впервой разве?
Пытаясь ухватить беглянку, он промахнулся и рухнул на кровать Зельмиры и обнял девочку, решив, что наконец-то Алина образумилась. Обращаясь со второй жертвой таким же манером, как и с первой, герцог решительно двинулся к завершению своего дела, но как только Зельмира поняла его замысел, она по примеру подружки закричала и кинулась спасаться бегством. Между тем первая беглянка, видя, что нет другого способа уладить это недоразумение, кроме как отыскать свечу и кого-нибудь, не утратившего ясной головы, за тем и другим кинулась на поиски Дюкло. Но та, напившись за оргией, как свинья, лежала без чувств в постели герцога и ничем не могла помочь. Отчаявшаяся Зельмира, не зная, что же еще предпринять, слыша, как взывают о помощи все ее подружки, отважилась вбежать к Дюрсе и поведать ему о том, что происходит. Дюрсе мирно расположился в постели со своей дочерью Констанцией. Та, мгновенно уразумевшая все, поднялась с ложа, не внемля грозным крикам пьяного Дюрсе, который пытался ее удержать, крича, что ему необходимо кончить. Констанция взяла свечу и поспешила в комнату девочек, где и застала их всех, в одних рубашках бегающих по комнате. Герцог пытался поймать то одну, то другую, полагая, что он имеет дело все с той же Алиной, попросту заколдовавшей его на эту ночь. Констанция разъяснила ему в конце концов его заблуждение, попросила позволить ей отвести его туда, где в его собственной спальне ждет готовая на все услуги покорная Алина. Герцогу, которому из всех услуг требовалось только попользоваться задом Алины, дал себя увести, милая девица приняла его как должно, и все успокоилось. Констанция вернулась к Дюрсе, в комнате девочек наступили мир и покой.
Над этим ночным приключением вволю потешились утром. Герцог оправдывался тем, что был очень пьян, и хотя он, к несчастью, пытался нарушить девственность, но раз этого не произошло, его надо освободить от уплаты штрафа. Его уверили, однако, что здесь-то он как раз ошибается, и ему придется заплатить порядочную сумму.
Как обычно, завтракали у юных одалисок, которые признались, что натерпелись страха в минувшую ночь. Но несмотря на ночной переполох, ни за кем не было замечено никаких нарушений; таким же порядком отличились и мальчики. За обедом, равно как и за кофе, не случилось ничего экстраординарного. Перешли в салон для рассказов, где Дюкло, совершенно оправившаяся после вчерашнего, развлекла общество в этот вечер следующими пятью историями:
– И опять я, господа, – так начала она, – выступлю участницей истории, которую сейчас расскажу вам. Это был некий врач. Первым делом он осмотрел мои ягодицы, нашел их превосходными и потому битый час занимался только целованием и облизыванием моего зада. Наконец признался мне в своих маленьких слабостях: он обожал дерьмо. Я-то уже об этом знала и все приготовила. Для таких случаев у меня имелась ваза из белого фарфора, и я наполнила ее доверху. Как только он увидел эту здоровую колбасу, он с жадностью набросился на нее и стал пожирать. Могла ли я оставаться без дела? Я взяла хлыст из бычьих жил, – именно таким инструментом полагалось приласкать его сзади, – грозно взмахнула хлыстом и обрушила на его спину, произнося при этом страшные ругательства. Он меня не слышит, но приходит в полное упоение: проглотив все, извергается и опрометью кидается прочь, не забыв оставить на столике полновесный луидор.
Немного спустя я вручила Люсиль еще одного, с которым ей пришлось изрядно потрудиться. Этому требовалось, чтобы предоставленное ему дерьмо было получено от какой-нибудь старой нищенки, а чтобы его не обманули, старушка должна была испражниться в его присутствии. Я подыскала ему семидесятилетнюю каргу всю в коросте и язвах, которая распрощалась с последним своим зубом лет за пятнадцать до этого. «Хорошо, отлично, – проговорил он. – Это как раз то, что мне надобно». Затем, заперевшись с ним и порцией старушечьего кала, Люсиль, девушка столь же умелая, как и любезная, должна была принудить его съесть это гнусное дерьмо. Он им любуется, принюхивается к нему, даже трогает, но на дальнейшее решиться никак не может. Люсиль, не боящаяся сильнодействующих средств, сует тогда в огонь каминный совок и, раскалив утварь докрасна, объявляет, что с целью придать ему решимость выполнить то, что она от него требует, немедленно прижжет ему задницу. Наш старичок дрожмя дрожит, пробует, но результат тот же: он не может превозмочь отвращения. И тут Люсиль, прекратив увещевания, спускает с него штаны, обнажая дряблый, весь в шрамах от подобных операций старческий зад и легонько проводит совком по ягодицам. Старик чертыхается, Люсиль прижимает сильнее, добирается до самой дыры, и старик побежден болью: он откусывает небольшой кусочек, его ободряют новым прижиганием и, наконец, наступает финал. Большего неистовства в момент извержения спермы мне видеть не доводилось: он вопил благим матом, катался по полу, со стороны его можно было принять за взбесившегося или эпилептика. Но по завершении процедуры он, очарованный нашим изысканным обращением, обещал мне стать завсегдатаем нашего дома, лишь бы я предоставила ему ту же самую девицу; вот только старух он просил менять всякий раз. «Чем отвратительней они будут, – сказал он, – тем больше я буду платить. Вы вообразить себе не можете, как это меня возбуждает. Сам себе не могу в этом признаться».
Его приятель, присланный им уже на следующий день, заходил, на мой взгляд, еще дальше. В отличие от предыдущего, этому вместо поджаривания задницы требовалось, чтобы его лупили раскаленными каминными щипцами, да еще дерьмо требовалось ему от самого старого, самого грязного, самого мерзкого из рыночных крючников. В нашем доме служил с незапамятных времен восьмидесятилетний лакей; он удивительным образом подошел для этой операции. Гость с наслаждением набросился на его еще неостывшее говно, а Жюстина в это время обхаживала его щипцами, которые и держать-то в руках было трудно – так они были раскалены. И этими щипцами надо было еще прихватывать куски его плоти, словно бы поджаривая их.
Третьему надо было, чтоб его кололи большим сапожным шилом в задницу, живот, в яйца и член. Ну и обычный для этих случаев гарнир: он поедал
