Харьковской губернии» были не более чем подготовительными набросками к обширному исследованию «Основание Харькова» (1842). Практически одновременно с «Головатым» было создано «Предание о Гаркуше», в котором совмещались признаки и прозы, и драмы, а годом ранее – статьи «Украинцы» и «История театра в Харькове». Очевидно, что в этот период историческая тематика становится для Квитки преобладающей. Незадолго до смерти он успел еще написать опубликованные посмертно «Татарские набеги» и «Народные воспоминания, когда и для чего поставлены пушки в Харькове близ дома дворянского собрания».
Личность Головатого, которая была памятной во времена Квитки, позднее оказалась полузабыта, но не так давно воскрешена в историческом очерке Н. А. Тернавского «Антон Головатый в произведениях историков и писателей»[185]. Начинается он так: «Более всего в Антоне Андреевиче Головатом поражает его энергия, неудержимая воля, приверженность запорожским казачьим традициям, умение быть своим в светском обществе того времени и в казацком братском содружестве. Ум, сочетающийся с дипломатичностью и тактом, необыкновенная эрудиция, административные способности снискали ему уважение видных деятелей России конца XVIII века. Удивительно, как все эти качества, к которым следует прибавить литературные и музыкальные дарования, могли сочетаться в одном человеке и проявиться с такой силой».
Автор отмечает далее, что Квитке были известны материалы, которые публиковал В. В. Пассек в «Очерках России», издававшихся Квиткой в Харькове в 1838–1842 гг. совместно с И. И. Срезневским, и свое произведение он рассматривал как дополнение и уточнение работы В. Пассека. Но Квитка совершенно изменил манеру подачи материала, полностью преодолел научную сухость своего предшественника. Читателя подкупала не только простота и эмоциональность стиля, но и то, что писатель, не раз лично видевший и слушавший рассказы Антона Андреевича, приезжавшего к его отцу, директору Харьковского коллегиума, чтобы устроить учиться своих старших сыновей, выступает как очевидец изображаемых событий. Останавливался А. Головатый у Квиток во время своей депутации 1792 г. к царскому двору и при возвращении оттуда с грамотой и царскими дарами.
Вскользь напомнив известные факты, фигурирующие и у Пассека: решение Екатерины уничтожить Сечь и дать казакам «для жития Тамань или Черноморие с разными льготами», писатель сразу, уже с второй страницы переходит к описанию того, что видел сам десятилетним мальчиком: как вломился к ним страшный человек «в мохнатой шапке с длинными, висячими и также мохнатыми ушами, и все это усыпано сверху до низа клоками снега, – скорее можно было принять его за движущуюся снеговую гору!..»
Не обращая внимания на возражения, он проник в комнату, где лежал больной отец, и сбросив свои «волки5», т. е. волчью шубу, «явился обыкновенным „гостем“, порядочным господином; он одет был по-тогдашнему в синий сюртук и во всем с приличностью; голова, как должно, причесана и коса перевита черною лентою. Ни одного пистолета или кинжала я не приметил ни у гостя, ни у слуги его и поспешил с донесением, чтобы успокоить мать мою…»
Он привез письмо, в котором содержалась рекомендация «в любовь и расположение» Антона Головатого, отправляющегося в Харьков и нуждающегося в советах и содействии. Симпатия, которую вызывает к себе пришелец, возрастает с каждым его словом и действием. Он усаживает сестру повествователя за рояль и когда та заиграла «дергунца», командует своему хлопцу: «Максиме, ану!» «Максим, сразу проложив панские волки5 в угол, заткнул полы своей бекеши и пустился отжигать и скоком, и боком, и через голову, и в разные присядки… ну, восхитил нас, детей! никогда еще не приезжал такой славный гость!..»
Дальше – больше. «Исчезла запорожская грубость; на чистом, употребительном языке начались расспросы, рассказы; любопытные события по Сечи, объяснение причин некоторым гласным происшествиям; сведения глубокие, острые замечания, тонкие суждения, – всё это лилось из уст Головатого. Он говорил просто, в рассказах и описаниях не подбирал слов, но говорил красно, сладко, свободно; чего неудобно было выразить так верно и сильно по- русски, тут он
Перейдя затем к рассказу о деятельности Головатого в Петербурге, т. е. о том, что не происходило на его глазах, Квитка проявляет не только удивительную осведомленность о поступках Головатого и Потемкина в ходе переговоров, определявших судьбу Сечи, но и о психологических побуждениях, предопределявших эти поступки. Потемкин «имел случай узнать голову Головатого и часто допускал его к себе», а Головатый, умевший разгадывать «отзывы князя», определял свои дальнейшие действия. Отдавая себе отчет в том, что Сечь, какой она была раньше, уже отжила, он «прокладывал дорогу к возобновлению казачества». «Не будет уже это Сечь, – говорил Головатый, – но особенное войско из прежних запорожцев; они будут иметь свою оседлость и порядок службы, приличный времени и обстоятельствам».
Головатый, предусматривая, что будущее войско должно быть в теснейшей прежнего связи с армиею и вообще с Россией, нашел необходимым и выгодным дать сыну своему, старшему, высшее, нежели бы мог доставить в своем кругу, образование. Слыша о Харькове, где издавна были отличные учебные заведения, он приехал познакомиться с отцом моим и, по его совету, определить сына в училище.
Талант Головатого как военачальника, его изобретательность при определении тактических решений в полной мере проявились при исполнении поручения Потемкина взять укрепление Березань, из которого турки «делали большие беспокойства». Головатый немедленно послал «разведать о положении Березани и узнал, когда большая часть гарнизона вышла из Березани для собрания камыша. Головатый поспешил с флотилиею своею, пристал спокойно к берегу, без всякого шума высадил отряд и без дальнего сопротивления завладел укреплением. Отпустив суда свои, переодел своих турками и поставил из них караулы. Гарнизон возвратился и, не предполагая ничего, беспечно входил малыми частями в укрепление. Головатый забирал их по частям
