— Знаешь, давай поужинаем, а после сыграем еще, — предлагаю я.
Катя молчит.
— Ну же, любимая, не сердись, я сейчас вернусь к тебе.
Пешка наконец-то захвачена.
— Слышишь, малышка снова плачет.
Жена идет по комнате, я слышу, как ее босые ноги ступают по полу. Она ходит в белой рубахе и босиком с тех пор, как заболела, и не слушает врачей.
— Слышишь? Плачет же. Мне надо идти.
— Это ветер в трубах, — поспешно отвечаю я, но она будто не слышит.
— Ей плохо без меня, — шепчет Катя, постукивая пальцами по стеклу: бам, бам.
— Разве у нас плохо? — Я, отдуваясь, сажусь на пол и гляжу на жену. Катя стоит возле панорамного зеркального окна, которое выходит в сад. Она обхватила себя руками, и шаль, укрывающая плечи, висит сломанными крыльями. — Катя, — зову я, — пойдем вниз или, хочешь, подадут сюда?
— Хочу, — соглашается жена, и я с облегчением вздыхаю, затем встаю с пола и, сжимая пешку в руке, иду к видеофону, стоящему на камине.
Позади раздаётся звук, похожий на хруст льда. Оборачиваюсь и вижу, словно в замедленной съёмке, как Катя упирается в стекло. По зеркальной поверхности разбегаются трещины, и она делает шаг вперед.
— Нет! — Я бросаюсь к ней, но не успеваю. Шаль распахивается навстречу ветру, и обретшая свободу женщина летит.
Из дома выбегают слуги, а я стою у разбитого окна и смотрю на нее, хрупкую, будто уснувшую среди лилий и роз. В оцепенении опускаюсь на колени среди стекла и вздрагиваю: из каждого осколка зеркала смотрит девочка, ее губы окрашены алым…
Мертвое море не шелохнется.
Бирюза набила оскомину, и я закрыл глаза.
— Ну что же, тут все ясно. Как вы себя чувствуете? Готовы еще поговорить или на сегодня достаточно?
На веках изнутри отпечатались тигровые лилии и мертвая белая птица. Лучше бирюза. Я устало посмотрел на доктора.
— Что вы еще хотите узнать?
— Всего один вопрос, — пообещал мозгоправ. — Вы скучаете по дочери?
Я удивлено уставился на него, будто не понял слов.
— По кому? — зачем-то переспросил я, хотя и так расслышал.
— По дочери, — повторил Додсон, постукивая по дужке очков: бам, бам.
— Вы ничего не путаете док? — Я развел руками. — У меня нет дочери.
— Верно, — согласился Додсон, — нет. — и сделал пометку в блокноте. — А, скажите, почему заболела ваша жена?
— Ну, я не доктор, не знаю.
Голова начала ныть, пальцы потянулись к вискам.
— То есть вы не можете назвать причину или тот момент, когда она впала в депрессию?
— Причину я не знаю. — Мне чертовски надоел допрос. — А время, наверное, пару лет назад или пять, но не раньше.
— А раньше Катя была здорова?
— Да что за вопрос!
Я вскочил с дивана, и угрюмый санитар тут же поднялся, загораживая дверь. Я, пару раз вдохнув, постарался ответить как можно спокойнее:
— Раньше она не болела. Мы жили счастливо. Она писала картины, и мы втроем ездили на море.
— Втроем? — Додсон оживился.
— В смысле вдвоем, я и она. Доктор, я устал, видите, уже заговариваюсь.
— Конечно, Семен, идите отдыхать, увидимся завтра.
— Так скоро? — я удивился. Обычно между нашими сеансами проходило дня три.
— Судья просит поторопиться.
Я кивнул, будто понимал о чем речь, и, попрощавшись, покинул кабинет. Идя рядом с конвоиром, я пытался понять, почему сказал втроем.
Следующий день был как близнец предыдущего.
— Семен, вчера вы упоминали поездку на море с женой. Расскажите об этом подробнее. Вспомните каждую мелочь.
Мне было лениво сидеть в кресле или сонно, не поймёшь с этими лекарствами, поэтому сегодня я развалился на диване песочного цвета, и врачу
