– Она донесет… она на нас донесет! – просипела Ася, держась за горло.
Ольга пожала плечами и обхватила себя руками. Ее бил озноб. Натянула на плечи шаль, но ее все равно трясло.
– Пойду-ка я чайку поставлю, – пробормотала Ольга и вышла из комнаты.
Чаю ей не хотелось. Хотелось остаться одной и подумать…
Подумать… О чем?
Она никак не могла понять, с чего так разволновалась, о чем ей хотелось подумать, что вообще произошло?.. Ну, была тут Симочка, несла какую-то чушь, всякие гадости, даже, кажется, пыталась затеять скандал… Однако ушла наконец.
Да ладно. Ушла и ушла! Хорошо бы и совсем не вернулась!
Ромашов непременно проспал бы свою остановку, но кондукторша заорала чуть ли не над ухом:
– Бакунинская улица! – И он, подскочив, всполошенно вывалился из вагона и затоптался на месте, еще не вполне проснувшись и не без труда осваиваясь со своим телом, которое вдруг показалось непривычно большим.
Глупости, конечно. Тело оставалось прежним, вот только ремень врезался в набитый хлебом живот. Просто эта сила, которая прибыла Ромашову, была ему еще не вполне подвластна.
Ничего! Как-нибудь управится. Когда что-то имеешь, с ним управиться легче, чем если не имеешь вовсе ничего.
С первых же шагов Ромашов заметил, что у него изменилась походка. Раньше ходил торопливо, суетливо, чуть ли не вприскочку – теперь же двигался медленней, уверенней. Это ему так понравилось, что пожалел, когда путь до роддома оказался слишком коротким. Кстати, Ромашов был совершенно убежден, что и выражение лица у него изменилось. Теперь он не был настороженным, обозленным, с заострившимся от застарелой зависти носом и вечно вытянутыми в нитку слишком тонкими губами. То есть нос, может быть, и остался острым и губы вряд ли стали толще, но глаза светятся силой, которой противиться трудно.
Такой же взгляд был у Артемьева… А Гроза вечно ходил с опущенными глазами, словно сам себя боялся.
Так оно и было. А Ромашов себя бояться не будет. Пусть другие его боятся!
В коридоре он столкнулся с какой-то медсестричкой и остался очень доволен, когда та испуганно отпрянула. О том, что девушка просто испугалась от неожиданности, когда на нее в полумраке налетел какой-то стремительный незнакомец, Ромашов и помыслить не мог.
– Мне нужен доктор Панкратов, – заявил он.
– Он дежурит только послезавтра, – ответила девушка и убежала.
Известие было неожиданным, однако не обескураживало. Очевидно, следовало зайти в канцелярию и узнать адрес Морозовых или хотя бы этого доктора, но Ромашов вспомнил Галины слова: «Я сама видела, как он возле ее дома стоит, на окошки со двора смотрит! Она не так далеко от меня живет, тоже на Спартаковской, в желтом доме возле Елоховской церкви», – и усмехнулся. Кто бы мог подумать, что рыженькая санитарка окажется такой полезной!
В канцелярию он еще успеет. Ввалиться к Панкратову домой и начать его стращать с порога – для этого особого ума не требуется. Он, конечно, на голубом глазу будет все отрицать, а Гали, с помощью которой можно было бы его припереть к стенке, уже нет в живых. А вот сейчас, если повезет, доктора можно будет подловить на месте преступления…
Ромашов не сомневался, что ему повезет, поэтому он вышел из роддома и отправился на Спартаковскую.
По пути он снова задумался об Артемьеве. Собственно, в этом не было ничего удивительного – слишком большую роль тот сыграл в его жизни. Трапезников тоже сыграл огромную роль, однако Ромашов гнал от себя все воспоминания о своем первом учителе. Между тем Трапезников ничего дурного ему не сделал, а вот Артемьева было за что упрекать и таить на него злобу. Но Ромашову было легче ненавидеть, чем вечно угрызаться совестью. К тому же, как ни странно, иногда воспоминания об Артемьеве помогали ему и даже веселили. Ну вот как то выражение про лимонад, которое Артемьев не сам придумал, а вычитал в газете «Гудок». Да и «бамбуковое положение» было оттуда же.
Революционная карьера Артемьева началась в ранней юности, когда он работал помощником сцепщика на Москве-Товарной, и хоть Ленин громогласно называл Викжель[66] сборищем эсеров и меньшевиков, все же Артемьев вспоминал свою работу на железной дороге с удовольствием и продолжал железнодорожников уважать. С этим была связана и его любовь к газете «Гудок», которая, между прочим, в 20-х годах была одной из самых интересных и читаемых в стране. Особенно всем нравилась четвертая страница «Гудка» с короткими фельетонами таких мастеров острого, вернее, едкого пера, как Зубило, Пикет, Дядя Вася, Зрячий…
Выражение «сушеное, моченое, потерянное!» стало для Артемьева символом чего-то удивительного; выкрикивая: «Граждане, откройте глаза свои, подымите уши!» – он призывал к вниманию на летучках; ворча: «Гниль, ржавчина, беспризорность!» – проходил он по улицам, а в минуты крайнего отчаяния стонал: «Стопроцентный мрак!» Все это было из «Гудка». И даже когда Артемьев еще не разуверился окончательно в способностях Ромашова, он пытался вернуть ему утраченные силы с помощью «Гудка». Почему-то сейчас Ромашов отчетливо вспомнил, как Артемьев читает из какой-то заметки: «Случайная мысль будто пронзила мозги солдата!» – и потом серьезно, даже зло говорит: «Если ты хочешь добиться результата, а не просто размазать свое внушение,
