или просто не заметит, – и вот вам по меньшей мере их полнейшая эстетическая уравновешенность, а вместе с нею и этическая, а вместе с ними обеими и онтологическая: так часто бывает в литературе, но едва ли не чаще в повседневной жизни.
Отсюда и вытекает великая трудность, а то и принципиальная невозможность делить людей на плохих и хороших, феномен роли не позволяет отправить одних в Рай, других в Ад, а третьих в Чистилище, хотя бы и морального порядка, – вот почему мы так стремимся сыграть в жизни роль, причем как можно более значительную: чем значительней наша роль, тем всеобъемлющей замыкает она и трансформирует нашу жизнь и тем мы не то что бы счастливей – об этом речи нет – а как бы удовлетворенней в самом глубоком смысле этого слова, и тем меньше мы ощущаем страданий.
Вообще, уменьшение, а то и полное упразднение страдания по мере исполнения важной жизненной роли – любопытнейший аспект бытия, он вполне очевиден и, подобно мощному рычагу, выворачивает наизнанку всю философию Шопенгауэра, а лучше ее, как мы знаем, человечество ничего не выдумало.
Когда найдена любимая и экзистенциально высокая роль, человек не только забывает страдания, с нею органически связанные, но ни за что на свете не променяет их на любые мелкие радости, лежащие за пределами его сюжета или роли, – поэтому, дополняя и переиначивая Будду и Шопенгауэра, следует заключить, что только то страдание подлинное и пронизывает нас, что называется, до глубины души и глубже, которое вытекает из невозможности сыграть ту роль, которую мы бы хотели сыграть: и наоборот, то явное и для всех очевидное страдание, которое мы принимаем, добровольно или вынужденно, во имя той роли, которая, кажется, возложена на нас самой судьбой – чрезвычайно важный момент! – мы воспринимаем отнюдь не как страдание или, точнее, как страдание, в котором внутренней и духовной радости гораздо больше, чем самого страдания.
Примеры? сколько угодно: мученик, погибший за веру, писатель, истощивший себя непрерывным творчеством, просто любящий человек, пожертвовавший собой ради любимого человека, и так далее и тому подобное, – и если Будда – забегая вперед и уходя назад – абсолютно все в жизни провозгласил страданием, то это только потому, что того требовала совершенно новая, неслыханная и гигантская роль, которую он для себя (и других) нащупал.
И здесь же, кстати, гносеология мечты как таковой: не той пустой и праздной мечты, которая хватается за первый попавшийся недостижимый объект, а той подлинной и тихо спящей в глубине каждого из нас мечты, которая лелеет образ наиболее нам внутренне близкой роли, роли, на исполнение которой, точно гиперболоидные лучи на пролетающее облако, направлены все наши способности и для исполнения которой нам почему-то – так уж устроен мир – всегда чего-то не хватает.
Мужчины обычно мечтают об управлении миром – это власть, или о духовном влиянии на людей – это творческая слава, или о магическом воздействии на женщин – это комплекс Дон Гуана, ну а женщины в глубине души мечтают, конечно, больше всего о принце, то есть о том мужчине, в глазах которого они сами бы почувствовали себя принцессами: это их центральная роль или, выражая ту же мысль в стихах.
Когда же маленькая принцесса становится взрослой женщиной, она, памятую о своем сказочном прошлом, обычно влюбляется в того мужчину, который своим восхищением показывает ей, наподобие зеркала, то ее отражение, которое ей самой в себе больше всего нравится: чаще всего даже помимо мужчины, который в зеркале невидим, точно вампир, – но это именно первая, инстинктивная и неопытная влюбленность, а вот когда приходит время настоящей и зрелой любви, время вынашивания плода этой любви, время окончательного выбора спутника жизни, – вот тогда, если былая принцесса усвоила также вторую и самую важную часть сказки, она выбирает себе в мужья мужчину, в чьих глазах, как в зеркале, она без осуждения и без досады, но и без особого восхищения, разве что с теплым понимающим сочувствием просто может часами смотреть на себя без косметики.
Действительно, невзрачная на первый взгляд девушка-падчерица стала принцессой, почему? в первую очередь, разумеется, по причине благородства характера, то есть в соответствии с внутренним положением вещей она, получается, всегда была принцессой, – но была ли она вполне совершенной женщиной?
Золушка конечно же не имела крупных телесных изъянов, но должна была иметь тот малый и скромный недостаток, который поначалу не позволял обратить на нее мужское внимание, – зато потом, когда становилось воочию ясно, что на этом скрытом недостатке зиждется каким-то образом вся ее необычайная душевная красота, эта классическая сказочная героиня уже неотразимо начинала привлекать к себе принца, и в его лице многих и многих красивых и сильных мужчин, причем привлекать в том числе и сексуально: как же иначе?
Стоит только сравнить ее с девушками, чей взгляд, вбирая в себя сознание собственного телесного совершенства, наполняется от этого горделивым
