домов, и одновременно замечаешь тот же самый пейзаж, отраженный в балконном окне, когда вглядываешься в это окно и видишь в его глубине очертания комнатных предметов и одновременно продолжаешь видеть те же деревья, птицы, облака и крыши, и оба мира, реальный и отраженный, не сливаясь накладываются попеременно один на другой, в зависимости от того, на котором из них фиксируются наш взгляд и ум, – да, в этот момент, быть может, в первый и в последний раз обращаешь внимание на ту постоянно сопровождающую нас субтильную неудовлетворенность собственным отражением в зеркале, как бы хорошо мы в нем ни смотрелись – оно напоминает нам иные слишком парадные портреты – которая просто понуждает нас время от времени взглянуть на себя как бы случайно и со стороны, скажем, в окне метро или магазина, – чтобы увидеть там, правда, всего лишь мимолетную зарисовку себя самих, пусть так, но то сочувствие к себе и умиление над собой – по причине узрения в зарисовке собственной жалкости и смертности во всей ее космической наготе – быть может, придадут нашей душе невидимые крылья, полностью отсутствующие и даже невозможные на портретах чистого зеркального отражения.
Приподнявшись слегка с помощью этих крыльев над землей – а значит и над самим собой – мы начинаем ясно осознавать, что в тот момент, когда мы смотрим на себя в зеркало, нам кажется, что мы видим себя целиком и полностью, и нет в нас ничего такого, чего не было бы в зеркальном двойнике: иными словами, создается смертельное тождество между тем, что мы видим в себе, и тем, что мы есть на самом деле.
Таким тождеством нельзя жить, им можно только постепенно умирать, потому что та совершенная предсказуемость собственных мыслей, чувств и поступков, которая вытекает из полного знания о себе, и которую мы якобы наблюдаем в собственном зеркальном отражении, несовместима с жизнью, которая есть по сути своей нечто неожиданное и непредсказуемое.
И потому наш зеркальный двойник есть наш ложный образ, а мы сами только потому ему вполне не уподобляемся, что, кроме нашего взгляда на себя в зеркале: безошибочного, беспристрастного, всезнающего и судящего есть, к счастью, и другой взгляд: просто любящего нас человека, и вот этот взгляд, тоже будучи достаточно проницательным и достаточно нелицеприятным, достает из наших потайных глубин то, о чем мы, быть может, втайне догадывались, но в чем бы никогда – просто в силу законов приличия – мы себе не признались.
Этот воистину любящий взгляд приоткрывает в нас иного и бесконечно более глубокого двойника, нежели тот, кого мы наблюдаем к зеркале, – в этом двойнике есть что-то первозданное, неподвластное времени и пространству: такими мы сами себе снимся в наших счастливых снах, и такими – мы в этом втайне убеждены – замыслил нас наш Творец, да все религии практически твердят об одном и том же: чтобы наш образ, на который с любовью смотрят любящие нас люди, сделался постоянным и каждодневным, и мы сами об этом в глубине души прекрасно знаем.
Но ничего не получается, жизнь идет своим чередом, а лучшее в нас, точно заколдованное страшным карликом, освобождается лишь на мгновенья и лишь по счастливому стечению обстоятельств: кто не обращал внимания, что иные отношения, даже между близкими людьми, настолько сложны и противоречивы, что никакой готовый рецепт к ним неприменим, и что даже причиняя родным и близким людям боль и разочарования, причем изо дня в день, ничего не можешь с собой поделать и чувствуешь себя как в кошмарном сне, – и так хочется проснуться, подойти и тихо, без слов обнять обиженного тобой близкого человека, и тогда любовь победит все, – но победит ли?
Ведь нет ничего труднее, чем преодолеть себя и выказать безусловную любовь там, где слепо и страшно орудует наш характер, – а ведь последний неизменяем, как справедливо утверждал Шопенгауэр, – и все-таки каждый из нас чувствует в глубине души, что это не так, точнее, не совсем так, и характер, хотя и в незначительной степени, все же подвержен изменениям изнутри, но одной только любовью, – так ли это?
Итак, в который раз: может ли сказка стать былью? очевидно, может – и тысячу раз уже становилась: например, когда змея сживается с хомячком в одной клетке и предпочитает оставаться голодной, но не проглатывать добычу, мы имеем дело с воплощенной в жизнь сказкой, и пусть подобные случае во всех областях жизни – исключения, но они есть.
Однако исключение не может и не должно становиться правилом, и в этом все дело, тогда как все мировые религии только того и требуют, чтобы исключение сделалось правилом, – и тут вся тонкость: если бы исключение было невозможно, то и говорить было бы не о чем, но оно возможно и действительно, продолжая тем не менее оставаться исключением – здесь-то и залегает величайший и по большому счету неустранимый соблазн религий: мол, раз возможно, то и делай, пусть и в виде исключения.
И тогда в этот великий спор вмешивается искусство: помните «Анну Каренину»? ее муж все простил ей во время родовой горячки и даже согласился воспитывать ребенка от чужого мужчины, сцена любовного всепрощения между Анной, Вронским и Карениным великолепна и издалека пахнет христианским духом, – но что же из этого вышло? то, что и должно было выйти: Анна вернулась к Вронскому, а жизнь в который раз победила религию, и это была, быть может, незаметная, но метафизически решающая схватка между гением Иисуса и гением Льва Толстого, схватка, в которой последний одержал безусловную победу, потому что был ближе и к жизни и к стоящим за нею непреложным законам бытия.
То был Лев Толстой, а Пушкин?
Мы все приблизительно знаем, что такое поэзия: это когда человек немного искусственным, но обязательно возвышенным слогом говорит тоже о немного искусственных, но непременно возвышенных вещах, например, о боге или просветлении, карме или инкарнации, вечной любви или любящей доброте, и не то что бы этих феноменов в мире не существует, нет, они как будто есть, но их облик довольно расплывчат: ведь каждый из нас в иные минуты бывает убежден в бытии божием, но потом как-то незаметно об этом забывает; каждый, далее, чувствует и моменты просветления, однако они сменяются неизбежным затемнением; у каждого, если он искренне задумывается над буддийской тематикой, карма и инкарнация не вызывают сомнений,
