однако и несомненность их в душе тоже долго не держится; и каждый несомненно испытывает порывы вечной любви или более постоянное и «реальное» чувство любящей доброты к посторонним людям, но и они тоже уступают место иным и зачастую противоположным чувствам.
Итак, все это есть, все это минутами нас навещает, но все это рано или поздно нас снова покидает, – зато это и есть поэзия в чистом виде, как ее выразил в словах и на деле – то есть ни много ни мало как в собственной жизни – «поэт всех поэтов» и наш Пушкин: ведь мы теперь знаем, что почти все, что он воспел в своем творчестве, не имело прочной субстанции в его душе, то есть, проще говоря, он не мог и не хотел «отвечать» за каждое свое поэтическое слово.
Но разве не точно такими же «поэтами в религии» были Будда и Иисус? разве можно заметить в их поведении ту любящую доброту и ту абсолютную божественную любовь, которые они поставили во «главу угла» своих учений? разве имелось хоть какое-то теплое чувство у Будды по отношению к своим монахам, за исключением, пожалуй, его личного адъютанта Ананды? да разве этого кто-то и ждал от него? нет, все жили великой поэзией нового невероятно глубокого и парадоксального учения, и о любящей доброте никто из буддийских монахов не задумывался, ее удельный вес, думается, остался неизменен в течение тысячелетий, и каждый, кто хочет его измерить, может пойти в современный монастырь и произвести – на свой страх и риск – соответствующие измерения.
Не иначе с христианской любовью: можно сотню раз со всех сторон перечитать Евангелия – но любви как живой субстанции там не найти, зато там множество невероятно красивых и вполне убеждающих слов о любви, это и есть поэзия, – злые языки даже утверждают, что если к кому и испытывал Иисус по-настоящему теплое чувство, то это был только ученик Иоанн, аналог Ананды, да разве еще Мария Магдалена, которую многие авторитетные историки видят женой Иисуса.
Так что и сравнение Пушкина с этими двумя величайшими учителями человечества остается в силе, по крайней мере в плане роли, которая, имея сверхчеловеческую природу, естественно склонна засасывать в себя все «человеческое, слишком человеческое», – вот почему основателей мировых религий мы инстинктивно воспринимаем в первую очередь как великих художников, и когда в церкви или ашраме перед нами разыгрывают одно из их творений, мы готовы иной раз прослезиться от восторга, но прозаическая беспристрастность во взгляде истинно верующих, кажущаяся нам почти упреком в наш адрес, ясно показывает, что кто-то из нас – они или мы – роковым образом заблуждается, и что здесь происходит разделение людей по самому существенному, быть может, критерию, куда более существенному, чем пол, возраст или национальность.
И мне кажется, что если бы не было в нашей жизни регулярно заглядывающего в нашу душу взгляда просто любящего нас человека, мы были бы обречены вечно ходить за живой водой любви к колодцу не настоящему, но лишь великолепно нарисованному и мастерски обклеенному обещаниями о сверхчеловеческой любви и сверхчеловеческой любящей доброте, о чем я бы никогда не догадался, глядя на себя в зеркало, но узнал, лишь вполне осознав тихие, незаметные, любящие взгляды на меня второй моей жены в иные и критические для меня ситуации.
Действительно, когда слабые и капризные существа, известные нам» насквозь и глубже» по их сугубо человеческим ролям матерей, сестер, дочерей и просто нейтральных жителей планеты, перенимают реальную или даже возможную роль эротического партнера, они могут стать чем-то по-волшебному непреодолимым: так невозможно бороться с собственной тенью, и нет тому лучшего подтверждения, чем та мгновенная, неконтролируемая и по большому счету постыдная для нас острая реакция на брошенный из толпы интересной женщиной взгляд на нас в тот момент, когда мы идем рука об руку с женщиной нашей жизни: этот взгляд, точно разбойничий нож, проникает в самое сердце и, в зависимости от того, случайный ли он или в нем просквозила реальная возможность связи – неважно, в этой жизни, прошлой или последующей – он продолжает еще некоторое время бередить сердце и смущать душу.
Нейтрализовать его тонкий яд, конечно, не составляет труда, но для этого надобно усилие воли и определенное самовоспитание, главное же, мы позволяем вечному соблазну входить в нас малыми толиками не потому даже, что в случае благоприятных обстоятельств мы ему уступили бы на самом деле – нет, как раз этого и не было бы – а потому, что мы внутренне убеждены, что этими пронзительно-греховными взглядами смотрит на нас жизнь, и вот, чтобы ее лучше понять, а заодно и себя самих, мы берем на себя малый грех хронического, но также и метафизического беспокойства от взгляда чужой и посторонней женщины.
Итак, что здесь происходит? когда в светлых мартовских сумерках начинают призывно и пронзительно кричать птицы, все уже в сущности кончено, наступила весна, а с нею очередное обновление природы, включая нас самих с нашей так называемой внутренней жизнью: мы опять и всем нутром прилепились к жизни, сопротивление невозможно, приговор этот окончателен и обжалованию не подлежит, да мы и сами в глубине души признаем справедливость приговора, потому что сопротивляться жизни не в силах, – это как магический момент в совокуплении, когда семяизвержение остановить невозможно, и ток сладострастия необратим.
Но неизвестно еще, чем сильнее притягивает нас жизнь: оргазмом или светлыми мартовскими сумерками, в жизни ведь и помимо женщины есть множество тонких нитей, привязывающих нас к жизни покрепче стального троса: сюда в первую очередь природа, сюда ностальгия по прошлому, сюда томление будущего, сюда искусство, сюда тяга к домашним животным, сюда приключения, сюда просто бездумное глядение в окно, сюда всего лишь дыхание, – и вот все это Будда оставил в двадцать девять лет, он ушел из родного дома даже не попрощавшись с женой и новорожденным сыном, потому
