Метафизика взгляда. Этюды о скользящем и проникающем

этого стыдятся, но как бы чувствуют некоторое смутное душевное неудобство, свидетельствует о подсознательной вере – а значит о реальном допущении – обоюдоострой возможности дальнейшего существования души: душа (или астральное тело) умершего супруга может претерпеть столь радикальные (тонкие) изменения, что для нее сожительство прежнего любимого человека с новым партнером будет уже совершенно безразлично, но с той же степенью вероятности она (душа) может с невероятной остротой – в том мире все чувства и мысли обостряются всемеро, как утверждают тибетские буддисты – ощущать и по-своему переживать «измену» бывшей своей половины, – и в особенности это касается людей, которые связаны приятельскими, дружескими или даже родственными узами.

В самом деле, идти в постель с человеком, который в каком-то смысле дождался своей очереди, в то время как ушедший в «мир иной» незримо продолжает разделять ложе любви… да, здесь требуется определенное самопреодоление, – но каков же его результат?

Он мог бы быть огромен: столь монументальное раздвоение могло бы повести и к осознанию космической связи троих избранных, и к ощущению хождения по запредельной грани, и к чувству ответственности перед неведомыми духами или богами, да мало ли еще что… но на деле, увы! все ограничивается – по крайней мере со стороны мужчины – либо мелочной упрямой радостью и гордым детским торжеством, если секс удался, либо, если он не удался, бюрократическим сетованием на то, что «при подобных обстоятельствах ничего другого и ждать-то было нельзя».

Тайна и ее разоблачение. – Как глядя на горы издалека, мы всякий раз снова и снова очаровываемся их величественной красотой, и более того, остаемся убеждены в существовании некоей тайны их красоты и величия – хотя заранее знаем, что никогда в их тайну нам не удастся проникнуть – и в то же время, сотни раз путешествуя по этим самым горам, мы не только не находим в них ничего таинственного, но слишком долгое пребывание посреди издалека казавшегося нам божественным пейзажа скоро порядочно наскучивает и мы возвращаемся назад и домой, – то есть опять туда, откуда мы снова видим его (пейзаж) в вечной дымке непроницаемой возвышенной тайны, и эта игра вечна как мир, – так точно, увы! не все люди, но только женщины и, увы! не все женщины, а только некоторые, неизменно притягивают нас, но чем? конечно же не красотой: она слишком относительна, и не сексуальным зовом: он слишком зависим от сотен посторонних обстоятельств, и даже не личным обаянием: нас привлекают часто совершенно равнодушные к нам женщины, – так чем же притягивают нас иные женщины?

Они притягивают нас именно двойственным и противоречивым осознанием как наличия в них некоторой заманчивой и неодолимой тайны, так и полного отсутствия ее, – и как наличие тайны пробуждает в нас весь репертуар возвышенных чувств, вплоть до поэтического обожествления, так предчувствие отсутствия тайны вызывает, напротив, сильнейшее половое влечение: собственно, секс и есть радикальное упразднение любой тайны и унижение любой возвышенности; но потом, когда пик наслаждения пройден и стало ясно, что природа волшебства женского обаяния по сути своей подобна фокусническим трюкам, призванным всего лишь усилить влечение мужчины, – да, в этот, пожалуй, самый субтильный момент любовной истории, вместо того, чтобы вздохнуть с облегчением: «а король-то голый!», мужчина, именно настоящий мужчина вдруг с удивлением замечает, что женщина, только что, казалось бы, обнажившая перед ним все свои тайны и уподобившаяся невольно «голому королю», теперь, одеваясь перед зеркалом, ведет себя так, как будто осталось в ней нечто такое, во что он, обладавший ею мужчина, все-таки не проник.

И в этот момент им обоим становится на мгновение ясно, что ни тайна, ни ее отсутствие, ни даже сложнейшая игра между тайной и отсутствием тайны суть самое главное в любви, а самое главное есть ощущение тонкой и высшей жизни, которое их посетило под маской проникновения в эротическую тайну и которое, как драгоценное семя, ищет дальнейшего высвобождения.

И вот если оно, это семя, вызревает в длительную взаимную любовь, тогда и любовное отношение идеально завершается, а в сердцевине его целомудренно сохраняется и тайна эротического обаяния, если же большой любви не получилось, однако отношение продолжается, тогда и связь между такими любовниками, и эротическая тайна как то Высшее, что их связывает, обречены на скорое исчезновение, – действительно, нет ничего печальней, чем глядеть на далекие горы и не испытывать при этом никаких возвышенных чувств.

Познание в собственном смысле. – Женщина так уж создана, что, несмотря на неприступный вид, который она надевает на себя иногда как венецианскую маску, ей все-таки мужское вожделение – при условии хотя бы минимальной привлекательности мужчины – всегда приятней, чем полное равнодушие к ней со стороны мужчины, наибольшее же недоумение у нее вызывает, наверное, искреннее мужское восхищение, да еще смешанное с уважением перед ее умственными и нравственными достоинствами, зато без следа полового влечения, – да, бывает и такое!

Такая женщина, наверное, должна напоминать себе самой некоего египетского Сфинкса: величественного и абстрактного, но символизирующего по- прежнему монументальную Загадочность, на проникновение в которую, однако, – проникновение именно в библейском смысле познания женщины – как бы изначально поставлен крест: «Оставь надежду всяк сюда входящий!», – и вот проникающий (мужчина), быть может, правда, по собственной вине, давным- давно оставил надежду проникнуть в тайну Сфинкса (женщины), да и сам Сфинкс (женщина), огорченный и подавленный, что в него отчаялись проникнуть, не зная чем ему теперь заняться, с бессмысленной возвышенностью холодеет в недоступной человеческим эмоциям запредельной сфере между небом и землей.

А между тем женщине приятно оставаться загадкой в лице мужчине, и ей также льстит, что ее сравнивают иногда даже с жизнью в целом, но, если бы ей предоставили самой выбрать для себя символ или, точнее, образ загадочности – ибо все в мире предельно конкретно – она, думается, без сомнений выбрала бы легендарную Леонардову Джоконду, в которой нет абсолютно ничего абстрактного и где весь космос в лице его главных представителей –