Метафизика взгляда. Этюды о скользящем и проникающем

закрытие глаз и очей создает предпосылки для молитвы, которая будет свыше услышана.

Поэтому когда в наше окончательно просвещенное время, обращаясь по сторонам, мы видим, во-первых, только потрясающую многомерность бытия, которая, как в наставленных друг на друга зеркалах, уходит в иные и прежде всего посмертные измерения, из чего прямо следует невозможность остановиться на каком-то одном из них – но как же тогда верить и во что? – когда, во-вторых, мы замечаем, что все по-настоящему сильные и выдающиеся духовные Мастера независимо от окраски – христианские ли они по духу, или буддийские, или приверженцы йоги – продолжают верить в собственное предназначение с удивительной и непонятной «просвещенному» уму односторонностью, как и сотни, и тысячи лет назад, и когда, в-третьих, становится очевидным, что искренняя, сопровождающаяся интенсивной внутренней работой вера реально улучшает состав крови, реально снабжает ткани тонкой энергией, реально побеждает раковые клетки – на все это существуют достоверные статистики, – итак, когда мы все это видим и пытаемся свести к общему знаменателю, вопрос об отсутствующем Боге находит, наконец, свой единственный и вполне удовлетворительный ответ: лишь когда Высшее непостижимо отсутствует, но безусловно существует, человек отправляется на Его поиски (ведь то, что перед глазами, искать незачем), и то, что он обретает в конце пути, никогда не имеет законченного в себе облика, никогда не дает гарантии на обретение последней истины и никогда поэтому не освобождает от дальнейших поисков, зато всегда идентично с собственной судьбой, а так называемые «знамения», по которым мы судим о достижении Бога – разного рода преодоления естественного порядка вещей, называемые еще чудесами – есть, быть может, всего лишь яркие жанровые признаки одной и наиболее распространенной эпопеи о преодолении человеком собственных границ и восхождении к Запредельному.

II. – Трансформация. – Никто не знает, когда входит в человеческий зародыш душа и когда она покидает его безжизненное тело; никто не знает, есть ли эта душа некое сверхличное единство или просто расхожий синтез бесчисленного множества психологических качеств; никто не знает, когда человек решает изменить ближнему своему, и никто не знает, когда он принимает решение скорее погибнуть, чем совершить измену; никто не знает, какова природа любви: человеческая или божественная; никто не знает, когда заканчивается детство и начинается юность, заканчивается юность и начинается зрелость, заканчивается зрелость и начинается старость; никто не знает, до какой степени смерть подобна сну и в чем состоит различие между ними; никто не знает, нужно ли вполне освобождаться от чувства страха или последнее имеет какое-то важное бытийственное назначение; никто не знает, нужно ли радоваться болезни – с кармической точки зрения – или печалиться о ней; никто не знает, подыскивает ли интуитивно каждый из нас наиболее подходящую для себя роль, потом на протяжении жизни ее непрестанно отшлифовывая и совершенствуя ее, или эта роль была изначально предназначена ему свыше; никто не знает, выбираем ли мы сами своих родителей, место и время рождения или это скорее неуправляемый космический процесс; никто не знает, перестанем ли мы после смерти вовсе быть или отправимся в астральный мир или примем облик какого-то нового живого существа, – короче говоря, никто никогда ничего ни о чем самого главного не знал, не знает и не будет знать, но решительно все, что нам представляется мало-мальски существенным, есть по природе своей прохождение вовнутрь иглы, то есть, во-первых, радикальный, во-вторых, не поддающийся контролю, в-третьих, неуловимый, и в-четвертых, совершенно неизбежный переход, после которого мы по меньшей мере перестаем быть тем, кем были до означенного перехода, а по большей мере даже перестаем сознавать последний.

И вот, отдавая себе ясный отчет в том, что есть в мире периферия: это то, что пока остается без изменений, и есть центр: это то, что проходит вовнутрь иглы, далее, видя на собственном опыте, что такое разделение на периферию и центр безбольно рассекает и любого из нас, и, наконец, по причине преобладающей во всех нас периферийной «массы сознания» испытывая врожденное пожизненное беспокойство, а пожалуй и страх, и ужас перед всякой серьезной предстоящей трансформацией, мы… да, мы обращаемся к Богу с просьбой остановить или замедлить прохождение вовнутрь иглы.

Не таков ли в конечном счете смысл любой нашей молитвы?

Но Бог отвечает нам: «Единственное, что я могу для вас сделать, это изменить диаметр иглы».

Не таков ли смысл любого – бывает, конечно, и чудесно измененного – хода вещей после молитвы?

И вот, слегка озадаченные таким Его ответом, не в состоянии понять, будет ли нам от Его вмешательства хуже или лучше, мы остаемся, подобно пушкинскому Председателю, до скончания дней наших погруженными в глубокую задумчивость.

Слушая Баха

I. (Акустика нескончаемого пробуждения). – Все-таки на склоне лет, подводя итоги, в том числе касающихся восприятия искусства, приходится признать, что реального мира, который бы его музыка так или иначе воспроизводила, не существует, а это значит, что великий Иоганн-Себастьян создал свой собственный творческий универсум, непохожий ни на какой другой, и все же принципиально ничем от них не отличающийся.

То есть онтологические права Баха и, скажем, Шопена или Чайковского, равны, хотя нам трудно отделаться от ощущения, что первый озвучил первозданную геометрию реального и глубинного космоса, тогда как второй и третий сотворили всего лишь великолепные субъективные творческие миры, но не больше.

Да, мы продолжаем думать, более того, мы чувствуем каждой клеткой нашего существа, что музыка Баха и Моцарта озвучивает, пусть в разных тональностях, душу реального и единого для всех, то есть как бы вполне «истинного» универсама, в то время как музыка всех прочих композиторов озвучивает их собственную душевную реальность, однако доказать это мы решительно не в состоянии и более того, по трезвому размышлению мы вынуждены признать, что между Бахом и Моцартом с одной стороны, и прочими музыкантами с другой, нет никакой принципиальной разницы.

Что касается Баха, то при слушании его музыки всегда и неизменно создается ощущение пребывания в центре, на какой бы периферийной точке мы ни