старается понимать логику отношений и игру знаков, что его определяет. Проникнуть во внутреннее со стороны внешнего. Поэтому переход его на положение внутреннего наблюдателя мало что меняет: все те же знаки и отсутствие интерпретирующего сознания. Другое дело, что поле литературной экспериментации является многосоставным и трудно преодолимым со стороны наблюдателя (как будто через литературный язык он включен в наблюдаемое и поэтому его наблюдения могут оказаться ложными свидетельствами). На самом деле наблюдение все время находится под угрозой остраннения наблюдаемого; последнее изменяется во временном промежутке, даже самом малом. Другими словами, сдвиг-разрыв имеет онтологическую природу, а не эпистемологическую. Непонимание – не ошибка восприятия, а стратегия произведения – именно и соответствует разрыву в структуре онтологической времени. Другими словами, непонимание, провоцирующее новое понимание, и есть разрыв рекурсивной петли»[55].
Стратегия художественного произведения относится к искусству действия в том мире, который К. Поппер называл третьим миром, миром объективного содержания мышления, описываемым философией. Это не значит, что эстетика является лишь конкретизацией философии, уточнением общих метафизических положений. Философия проявляет саму себя в своеобразных чертах эстетического, воспроизводя его в его духовной полноте, и вся сила связи между ракурсами философского постижения, стечение их измерений и сплетений придают эстетике такие свойства, какими она не обладала бы вне метафизической целостности, да и как таковая была бы попросту невозможна.
Эстетика изначально включает все логические предикаты, которые приписываются предметам исходя из события антропологического сретения с ними. Само эстетическое можно представить как Грааль сознания, в котором собрана вся палитра символических переживаний и созерцаний, из него причащаются прежде всего те, кто встает на путь выявления истины искусства. Но это весьма тернистый путь, что ясно осознается в современной философии. «Нас должна волновать проблема невозможности сказать о произведении искусства, что оно одновременно является истиной и событием, провоцирующим появление этой истины. Очень часто можно услышать, что произведение необходимо рассматривать скорее как событийную сингулярность, нежели как структуру, но любой сплав события и истины отсылает к христианскому пониманию истины, потому что тогда истина есть не что иное, как событийное проявление самой себя»[56]. Эстетика в силу своей рефлексивной установки не только проводит репетицию истины на местности искусства, не только несет в мир смысловое откровение гармонии, в котором само произведение предстает тем, что А. Бадью называет истиной в постсобытийном измерении, в котором дается видение как панорама искусства и экстатический опыт художественной реальности, архитектура «сада расходящихся тропок» (X. Л. Борхес), но и обнаруживает их априорные предпосылки, выводя за их пределы; она всматривается в инвариантное в творчестве художников, объединенных в общность, которую Гуссерль называл
Следовательно, интеллектуальный ландшафт не перестает быть глубоко эстетичным только оттого, что это пока в основном чисто гносеологически описываемая реальность. Ведь гносеология начинается с эстетики (понятно то, что эстетика одного корня с чувственностью, но не все чувственное является эстетическим), а эстетика заканчивается метафизической гносеологией, эпистемологической реконструкцией определения неопределимого. Фундаментальная проблема эстетики – как философски разъяснить не только этот переживаемый нами, данный нам в чувственных образах, воспринимаемый и ощущаемый нами мир, но и направленный на него взгляд сознания и мышления. «Согласно своему внутреннему смыслу и своей внутренней структуре ощущаемый мир является “более древним”, чем универсум мышления, поскольку он является видимым и относительно континуальным, в то время как универсум мышления – невидимым и пронизанным пробелами и только на первый взгляд образующим целое, как и обладающий истиной только при условии опоры на канонические структуры ощущаемого мира»[58]. Но эстетика – это не призвук теоретико- познавательного, не описание «чопорного стиля научной высокопарности» (Гегель), не то, что Ницше называл басней о познании, напротив, это
