аристотелевских времен, – конфигурации ??????????????, кстати, в античную эпоху и ???????и ???????? означали «искусственный». И потому сегодня нужно подобрать ключи к новому опыту восприятия аристотелевской «Поэтики». Вне эстетики и художественного переживания невозможно осуществить монтаж самой искусственности, не обнажив при этом существенные для такого монтажа условия. Ведь различие между искусственным и эстетическим интеллектом довольно радикально, более того, современная ситуация в развитии знания и технологий, взятая в предельном виде, может и изменить все, что моделируется в соответствии с грамматикой эстетического языка, а может и поставить под вопрос духовную красоту самой жизни, существование эстетики, находящейся в непроходимом месте метафизической невозможности, обесценить все значения впечатлений, из которых художественное сознание создает облик действительной человечности, бесконечной реализации человеком себя, установив некую предданную меру, которой будет определяться отношение искусства к системе наук о человеке и к конвергентным технологиям. Сегодня в этой точке перекрещивается большинство силовых линий антропологической и конвергентной проблематики: пропорции между виртуальным мозгом и современным «актуальным» искусством, в процессе поиска которой открывается весьма унылая для начала XXI века картина художественных практик, она изображает оптические свойства параболы, описывающей современные имитации эстетического развития.
Композиция искусственного интеллекта может достигнуть критических точек, провоцирующих его новое понимание, включая и чисто эстетическое переживание установлений, связанных с совершенствованием виртуальной реальности, с действием виртуальной личности, осознанием парадоксальности компьютерного исполнения искусственного разума, правил виртуальной игры, исследующей новые рубежи. В свете сказанного уже звучит как гипотетический эстетический императив, хотя он и не является сутью способностей эволюционной робототехники (получать удовольствие роботы не способны), но представляет собой необходимое условие символического логоса человекоподобных автоматических устройств, техники имитации эмоций и мимики «лица» роботов, способных на когнитивное поведение, понимания архитектуры как искусства проектировать и строить из умных материалов. Эстетике еще предстоит бросить взор гармонии на все эти феномены. Классическая эстетика видела в подобающей человечеству общительности пропедевтику ко всякому изящному искусству, но возможна ли такая пропедевтика в ситуации становления другой общительности, возникающей из структур общения человека с машиной. Это будет только пропедевтика к архитектуре фон Неймана или какая-то другая пропедевтика? Аналогию опыта такого общения можно найти уже в авангардном образе машинизма. Выстраивая антропограмму авангардного искусства, В. А. Подорога отмечает: «Общее требование: не только изобретать машину, служить ей, но и чувствовать, мыслить как машина, быть машиной (Малевич, Леже)… Авангардное сознание требует для себя нового технически переработанного и математически выверенного бессмертного (стального) тела. По диагонали (так получилось) этому воплощению противостоит делание как таковое: ручная работа, которая толкает миметическое чувство в обратном направлении»[143].
Мыслительной предпосылкой создания образа в музыке и архитектуре является математика, но если «научное в каждом искусстве, направленном на истину»[144] (научное и инструментально выполненное, скажем, терменвокс) является важнейшей стороной последнего, то сегодня конвергентные науки и технологии выступают в качества необходимого инструмента создания художественного образа, способа его организации (специальная компьютерная программа, которая используется при создании электронной музыки, расширяющей тембровую палитру, достаточно показательна в этом отношении). Налицо синтез конвергентных феноменов и искусства, рождающий другой познавательно- пластический образец, подражание которому позволит приблизиться к горизонту эстетического сознания и восприятия, творческой самореализации и интерпретации, но который вряд ли можно наблюдать с помощью формальных структур. Повисает в воздухе феномен искусственной души, феномен художественного мышления, как и феномен мышления вообще в виде формальной системы, – правда, в случае последнего многое зависит от того, что понимается под самим мышлением. «Философы и нефилософы задавались вопросом, является ли человеческий разум (или, возможно, скорее, может ли он быть смоделирован) цифровым компьютером. В популярной форме этот вопрос звучит как “может ли компьютер мыслить?” Если мыслить значит следовать определяющим правилам, ответ тривиально утвердительный. Но совершенно другой вопрос, в какой мере можно считать, что компьютеры способны овладеть стратегическими правилами, например, способностью самим формировать стратегии и изменять их в свете опыта» [145]. Но каков ответ справедлив в отношении художественного мышления и творчества? Произведение искусственного интеллекта будет «произведением», в котором отсутствует сама форма художественного сознания, ценностные (правда, никто не знает, что это такое) установки, в котором невозможно будет запечатлеть усилия души. На эстетическом пространстве уже появился андроид, в котором, как полагает Хироши Ишигуро, достаточно строго кодифицированы все аспекты актерской игры (он прекрасно «выступает» в традиционном японском театре[146]), и копия женщины, которая в совершенстве может овладеть певческими навыками. Весь вопрос в том, с чем связан успех «актерской игры» андроида – с овладением правилами театрального искусства или с чем-то другим, напоминающим невероятное быстродействие компьютера в шахматной игре; он ведь не в состоянии превосходить своим «мастерством» настоящих актеров. С квалификацией акта андроидной игры, которую дает Ишигуро, трудно согласиться – театр не может существовать в пространстве обезличенности, существовать без актера, заменить его никто не может, иначе театр превратится в анимацию кукольного действа. Это будет разновидность кукольного вида искусства, а не такой вид искусства, как театр. И весь вопрос в том, что представляет собой такой андроид-актер, присутствует ли в нем субстанция театрального мира: эквивалент действия, деяние от лица другого человека. И даже если согласиться с пониманием тайны актера, который до исполняемой роли является как действительно неживой и только когда «надевает роль» оживает, становится кем- то («У актера же, ужасно выговорить, поглощено самое лицо, индивидуальность. У него “искусством” отнята душа, и вне искусства
