Сто дней во власти безумия. Руандийский геноцид 1994 г.

жизни и гуманности. Между ними и их Богом был только запах смерти. Когда верующие вошли внутрь, зловоние заставило их обратить взгляд к свеженасыпанной земле, уцелевшему признаку страшного преступления. Хотя церковь попытались вычистить добела, запах шел из могилы у дверей и от крови, которая проложила свой путь глубоко в каменных щелях. Он сохранился как напоминание об истреблении части населения Кибуйе, которого, если верить жителям, никогда не было. Нет недостатка в свидетельствах того, что произошло в церкви, есть только нежелание признать его. Пулевые отверстия, испещряющие гофрированную железную крышу, разбитые окна, покореженные стены, кровавый отпечаток руки погибавшего тутси – возможно, когда какой-то прихожанин прорубил мачете тонкую металлическую дверь уборной в поисках жертвы, – всё свидетельствует об убийстве 3 тыс. тутси в церкви в один апрельский день… Вдобавок из неглубоких могил на склоне у храма торчат конечности. На земле валяются череп и позвоночник, возможно, вытащенные из могилы и обглоданные собаками. Между человеческими останками разбросаны разбитые церковные иконы, использовавшиеся как оружие для тщетной самозащиты против ружей и ножей. Но запах гниющей плоти – самое сильное свидетельство. Когда он окутал собравшихся, некоторые зажали носы, другие вышли наружу. Во время службы священник не упоминал о резне в церкви и на соседнем стадионе… Не было ни поминания жертв, ни мольбы о прощении. Были только отрицание и ложь. Одна женщина сказала, что это неправда, что кто-то был убит здесь. Другой прихожанин признал, что здесь была резня, но утверждал, что в церкви спрятались мятежники и их защищал священник. Группа мальчишек показывала пальцами на могилу и смеялась. Один начал что-то рассказывать, но друзья заставили его замолчать. Молчание Кибуйе – признание им вины. <…> Женщина, сказавшая, что все это ложь, отказалась смотреть на ногу, торчавшую из земли, на череп на склоне и на засохшую кровь на стенах церкви. Она отрицала, что здесь необычный запах. Все нормально. Здесь ничего не произошло. Где же ее соседи тутси? Они ушли, сказала она. Все сразу? Она отвернулась и прошла в церковь, чтобы восславить религию, которая осуждает убийство и ложь»[687] (курсив мой. – И. К.).

С точки зрения «общенациональной миссии» – очищения страны от зла, олицетворявшегося тутси, – эти люди оправдывали все, даже убийство детей: практика, которая негласно санкционировалась на самом высоком уровне. Когда 3 мая во время поездки Камбанды в Кибуйе к нему обратился врач местной больницы с просьбой обеспечить безопасность детей тутси, укрывшихся в ее стенах, премьер-министр ничего не ответил, и в тот же самый день эти дети были убиты[688]. Страшно, что виктимизация тутси проникла даже в детское сознание. «Мой трехлетний сын, – вспоминает Лидия Нирара, потерявшая 16 апреля во время резни в адвентистской церкви Мугенеро восьмерых из одиннадцати своих детей, – просил их [интерахамве] не убивать его, умоляя простить его за то, что он – тутси, и говоря, что он больше не будет тутси» [689].

Чтобы оправдать убийства женщин и детей тутси, организаторы геноцида пытались убеждать остальной мир, что те воевали на стороне РПФ. «РПФ прятал людей, – утверждал Кажуга, – в том числе детей, девушек и женщин, в домах и давал им оружие. Затем они захотели атаковать блокпосты. Мы защищались. Вот откуда на блокпостах тела. Даже одиннадцатилетние подростки приходили с гранатами»[690]. Однако, с точки зрения рядовых участников, тутси были виновны уже в силу того, что они – тутси. Они видели в любом новорожденном тутси потенциального бойца РПФ. Интерахамве, штурмовавшие церкви, больницы и школы и устраивавшие ежедневные облавы на тутси, часто пели песню о том, что Кагаме тоже когда-то был ребенком. Объясняя расправы жителей Ньягурати над женщинами и детьми, местный полицейский заявил: «Это нормально: дети сообщников также являются сообщниками. Мы их также убили»[691].

Причина этого была одна – этническая ненависть, укоренившаяся в сознании многих хуту. «Конечно, – говорил один из участников резни в Ньярубуйе, – мы [хуту] ненавидели их [тутси]. План убить их был готов. Он был выполнен. Ненависть так глубоко въелась, что любой, кто видел тутси, убивал их. Вот почему мы оставили наши дома и ходили от одного района к другому»[692].

По мнению Инносана Рвилилизы, пережившего геноцид в болотах Бугесеры, если бы РПФ не одержал победу, резня неизбежно распространилась бы на самих хуту. «И вся Бугесера стала бы пустыней, потому что хуту так привыкли убивать, что они бы не остановились и начали убивать друг друга»[693]. Марк Фриц из Associated Press очень точно назвал происходившее в Руанде «психозом». «Может ли страна в спазмах психотической резни, – задавал он вопрос, – когда-нибудь научиться жить в каком-то подобии гармонии? На самом деле в этом вихре насилия есть холодные головы, как хуту, так и тутси, которые стараются установить ее. Но пока, как у муравьев, пытающихся выстроить дом во время урагана, их усилия разбиваются о взмахи мачете по склоненным головам»[694].

Женщины как объект геноцида

Характерной чертой любого геноцида является универсализация его объекта: уничтожению подвергаются все члены группы, избранной в качестве его жертвы, независимо от возраста, пола, физического состояния. Неудивительно, что в период руандийского геноцида 1994 г. женщины как та часть этноса, которая обеспечивает его биологическое сохранение, подвергались истреблению наравне с мужчинами. «Убейте их, – кричали интерхамве на одном из блокпостов. – Они родят детей тутси»[695]. Но по отношению к женщинам тутси судьба оказалась более жестокой, чем к мужчинам. Если последних стремились поскорее убить тем или иным способом, то женщин, перед тем как физически уничтожить, унижали психологически и морально, что в какой-то степени воспроизводило типичную установку неформальной военной культуры, которая требовала не только убить врага, но и надругаться над его женщиной.

В сознании руандийцев того времени существовало два стереотипа, один из которых мог стать препятствием для истребления женщин тутси, а другой в