Однострочечный гранат, надломленный с левой стороны
– здесь не только не приходится говорить об интонационном эквиваленте, но и само языковое значение скобок уступает место чисто визуальной идее вложенности, многослойности. Сходным образом использует точку Анастасия Зеленова:
– иконическая функция точки как иероглифа одиночества подчеркнута пробелом слева. Вопрос о том, по какую сторону границы между стихом и визуальной поэзией располагается тексты Сен-Сенькова и Зеленовой, может служить предметом дискуссии, но нет сомнения, что они маркируют эту границу.
Изучение пунктуации моностиха как в нормативных, так и в функционально переакцентированных ее проявлениях не только напоминает о давно известной истине: в произведении искусства в принципе не может быть ничего неважного или незначимого, – но еще и позволяет увидеть важную особенность минималистской тенденции в искусстве: в тяготеющих к минимализму произведениях снимается привычная иерархия более и менее значимых уровней и явлений в тексте, любой его элемент с равной вероятностью может выступать в качестве конструктивного фактора.
Заключение
Проведенное нами монографическое исследование русского моностиха представляет собой только первый этап обобщающей работы по истории и теории этой формы. Попытаемся подвести итоги и наметить дальнейшие перспективы работы.
В истории стиховедческой науки моностих возникал и как аргумент в решении спорных вопросов («вот почему (курсив наш, – Д. К.) законной формой поэзии может быть ‹…› даже один стих» [Тынянов 1993, 75]), и, напротив, в виде камня преткновения, предмета теоретического спора, в центре которого так или иначе оказывался вопрос о правомерности квалификации однострочного текста как стихотворного либо прозаического. Вполне очевидно, что ответ на этот фундаментальный вопрос прямо зависит от того, какое определение стиха будет положено в его основу. Менее очевидно, но – в свете тыняновского тезиса, с которого мы начинали эту работу («конструктивный принцип познается не в максимуме условий, дающих его, а в минимуме» [Тынянов 1993, 31]), – безусловно, что само определение стиха следует строить с учетом такого крайнего, проблематичного явления, как однострочный текст[472].
Проведенное в главе 1 сопоставление всех известных нам теоретических позиций по вопросу о статусе моностиха со стоящими за ними позициями по вопросу о стихе как таковом приводит к выводу: отказывать однострочному тексту в стихотворности, квалифицировать его как прозу или «удетерон» (т. е. не стих и не прозу) становится возможным при чисто формальном определении стиха; напротив, признание стихотворности моностиха связано с представлением о стихе как явлении формально-содержательном, не поддающемся определению в отрыве от семантики текста и слова в нем. Этот второй подход, связанный прежде всего с именами Ю.Н. Тынянова и плодотворно развивавшего его идеи М.И. Шапира, представляется нам более справедливым – не только по причинам общеметодологического плана (поскольку «содержание есть не что иное, как переход формы в содержание, и форма есть не что иное, как переход содержания в форму» [Гегель 1938, 224]), но и в силу того, что он обладает большей объяснительной силой при анализе сложных, пограничных («еще более» пограничных, чем моностих) явлений – в частности, циклов, составленных из различных по своей структуре (в нашем понимании – стихотворных и прозаических) минимальных текстов и обыгрывающих, рефлексирующих это структурное различие. Симптоматичным и позитивным представляется то обстоятельство, что разработка этого подхода потребовала от нас использования семиотического инструментария: смена научной парадигмы (в этом конкретном случае напоминающая смену моды) в последние десятилетия сдвинула фокус внимания исследователей в область внеположных по отношению к тексту факторов[473], и необходимость возврата к изучению текста как текста – не более, но и не менее – кажется сегодня весьма настоятельной. Именно тщательное рассмотрение многочисленных однострочных текстов позволяет нам повторить вслед за Д. Девото: «Мы настаиваем на действительном существовании отдельного стиха, без необходимости в другом подобном, дополняющем или противопоставленном, для того, чтобы их причислили к стиху всей толпой (gregariamente), и без необходимости обращаться для присвоения этого звания к первообразным (primordiales) метрическим моделям» [Devoto 1982, 47][474].
Пристальное сопоставление моностиха с различными смежными явлениями, разделяющими либо не разделяющими с ним свойство стихотворности, свойство самостоятельности, свойство литературности, приводит к выводам, которые могут быть использованы при более широком изучении разнообразных маргинальных – то бишь маркирующих границу явления (в данном случае, явления стиха, явления текста, явления литературы) – феноменов, и в то же время требует такого более широкого изучения для делимитации и детализации сопоставительной базы. Например, палиндром, который мы отказались квалифицировать как прозу или стих в связи с его принадлежностью к «системам тройного кодирования» [Лотман, Шахвердов 1973, 174], «может сочетаться как со стихами, так и с прозой; или принимать их личину» [Бубнов 2000, 16] – этот тезис ведущего исследователя палиндрома А.В. Бубнова мы уже цитировали; характерно, однако, что в 160-страничной «Типологии палиндрома» Бубнов не нашел места для раскрытия этого тезиса, а между тем хотелось бы знать, как происходит это «принятие личины», какие типологические различия возникают между палиндромами, принявшими ту либо другую личину, как взаимодействуют (если взаимодействуют) в тексте палиндромичность и стихотворность.
Другой пример – однословные тексты, которым мы предложили переатрибутировать термин «удетерон»: граница между ними и стихом и/или прозой требует дальнейшей демаркации в связи с упомянутыми в нашей работе текстами, в которых количество слов проблематично, а это не только подробно разобранные нами эксперименты Александра Галкина и Василия Каменского (см. стр. 150–154) и бегло упомянутые «кругозвучия» (стр. 49), но и «Сти-шки»
