Нижнем после Москвы, т. е. в конце ноября и начале декабря[814]. Одну уж вчерне я написал. Она носит название: «О великом перевале в сознании». Посылаю Вам формулированное ее содержание: достаточно ли деловито оно составлено? Содержание таково: «Ступени познания. Рассудок. Ум. Разум. Критицизм разума. Теория познания. Кант. Шопенгауэр. Их отношение друг к другу. Символизм. Мудрость. Безумие. Декадентство.
Пессимизм. Связь энергетизма с Шопенгауэром. Последователи Шопенгауэра: Гартман, Ницше. Теософия.
Характер философии Ницше. Три идеи ницшеанства. Различные зоны понимания Ницше. Трагизм. Теургизм. Теургическое христианство. Три религиозных русла (церковь, теософия, теургия)»[815].
Вторая лекции будет озаглавлена: «Новый Путь» (не журнал, конечно). До скорого разговора (на днях я еще напишу Вам, а теперь скопилось масса писем, на которые нужно отвечать).
Остаюсь любящий и глубокопреданный Б. Бугаев.
P. S. Мой нижайший привет и уважение Анне Михайловне[816].
РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. хр. 20. Помета красным карандашом: «XX».9–13 августа 1903 г. Нижний НовгородН. Новгород 9 августа 1903 г.Мой дорогой, мой милый Борис Николаевич! Мне давно, очень давно хочется поболтать с Вами. Но дела и гости все отвлекали меня от этого. Прочел я вместе с братом жены (Андреем Михайловичем[817]) по его просьбе Мережковского. Скажу по этому поводу два замечания. 1) Странно, что даже такие Андреи Михайловичи начинают беситься или юродствовать: читают, захлебываясь, Новый Путь и ездят в Саров. Эдак искалечился (с точки зрения позитивизма) вьюноша в одну зиму. Даже не узнал его. 2) Мережковский никакого понятия о Христовом чувстве (в нашем смысле) не имеет. В этом я окончательно убедился. Кроме того, он смешивает Богочеловека (явление божественной революции) с человекобогом (явлением животно- человеческой эволюции); он нападает на сверхчеловека Ницше, между тем его Христос ничем ровно не отличается от сверхчеловека. Все более также вижу, как глубоко верно Вы возразили ему в письме, помещенном в первой кн<ижке> Нов<ого> Пути[818]. Далее: мне все более и более понятным становится то taedium litterarum[819], которое, несмотря на интерес и увлекательность, несмотря на мастерство и даже талантливость, остается в результате чтения большинства «новых»; человеку надоело быть человеком; от слишком человеческого он ищет исцеления не в чисто-вечно-человеческом, а в сверх-человеческом. А это нудно, подчас, даже у Ницше, а не только у Мережковского и друг<их>. По-моему, величайшее достоинство человека, это не позволить Серому спихнуть себя с позиции. Я в этом смысле написал нечто для Придн<епровского> Края…[820] – Кстати: все мои статьи о религиозно- философских собраниях, несмотря на их безобидность, екатеринославский цензор не пропустил. Вообще писать в подцензурной газете можно только пошлости (в смысле содержания). Кроме того, я решительно не писатель, а пишу потому, что, как любил выражаться Казимир Клементьевич[821], голь на выдумки хитра. С одного жалованья – сыт не будешь. Вот почему, дорогой мой, никогда не берите в руки Придн<епровского> Края, чтобы как-нибудь случайно не прочесть чего-нибудь моего и не покачать печально головой… 10 августа. Я забыл сказать, что при вторичном чтении Мережковского[822] меня поразила еще больше его виртуозность, порою переходящая в магизм (не внутренний, а внешний). Ну а вот Никиш (иератические манеры!) – маг? Или только внешность мага? А вот эти строки из X тома Ницше, из его дивного очерка досократовской, т. е. трагической греческой философии какое имеют, по-Вашему, отношение к магии. Не маги ли трагические философы; маг ли Перикл? Сам Ницше? Но вот эти строки, кстати сказать, дающие образчик прозы неслыханной красоты. NB. Речь идет о философии Анаксагора; его все приводящий в движение и устраивающий Nous[823] – представляется Ницше художником (не магом?). Der allergrosste Anaxagoreer ist aber Perikles, der machtigste und wurdigste Mensch der Welt; und gerade uber ihn legt Plato das Zeugniss ab, dass allein die Philosophie des Anaxagoras seinem Genie den erhabnen Flug gegeben habe. Wenn er als offentlicher Redner vor seinem Volke stand, in der schonen Starrheit und Unbewegtheit eines marmornen Olympiers, und jetzt, ruhig, in seinen Mantel gehullt, bei unverandertem Faltenwurfe, ohne jeden Wechsel des Gesichtsausdrucks, ohne Lacheln, mit dem gleichbleibenden starken Ton der Stimme, also ganz und gar undemosthenisch, aber eben perikleisch redete donnerte blitzte vernichtete und erloste – dann war er die Abbreviatur des anaxagorischen Kosmos, das Bild des Nous, der sich das schonste und wurdevollste Gehause gebaut hat, und gleichsam die sichtbare Menschwerdung der bauenden bewegenden ausscheidenden ordnenden uberschauenden kunstlerisch-undeterminirten Kraft des Geistes. Anaxagoras selbst hat gesagt, der Mensch sei schon deshalb das vernunftigste Wesen oder musse schon darum den Nous in grosserer Fulle als alle anderen Wesen in sich beherbergen, weil er so bewunderungswurdige Organe wie die Hande habe; er schloss also darauf, dass jener Nous je nach der Grosse und Masse, in der er sich eines materiellen Korpers bemachtigt, sich immer die seinem Quantitatsgrade entsprechenden Werkzeuge aus dieser Materie baue, die schonsten und zweckmassigsten somit, wenn er in grosster Fulle erscheint. Und wie die wundersamste und zweckmassigste That des Nous jene kreisformige Urbewegung sein musste, da damals der Geist noch ungetheilt in sich zusammen war, so erschien wohl die Wirkung der perikleischen Rede dem horchenden Anaxagoras oftmals als
