Пародию свою Константин написал «с одобрения товарищей». Отрывок из нее под псевдонимом К. Эврипидин появился в «Молве» за 1835 год (закончена была «трагедия» позднее, в 1839 году), а предисловие к публикации, выдержанное в таком же пародийном стиле, написал Белинский. Все это говорило о том, что пьеса выражала общие настроения и мнения кружка Станкевича. И не только применительно к научным проблемам. «Вместе с тем, – говорит Аксаков, – это была пародия и на стихотворные идеализации истории в появившихся тогда некоторых патриотических драмах…» Достаточно вспомнить, что за год до напечатания в «Молве» «Олега под Константинополем» была поставлена «патриотическая драма» Н. В. Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла», что в том же году за публикацию неодобрительного отзыва на упомянутую пьесу закрыли журнал Н. А. Полевого «Московский телеграф», чтобы понять, какие полемические цели преследовала аксаковская пародия. Она прекрасно укладывалась в то «отрицательное» направление, которое господствовало в кружке Станкевича.
И эту пародию написал Аксаков с его багажом домашних, старозаветных представлений, с пиететом перед преданиями старины, зачастую не более достоверными, чем версия о царьградском походе Олега!..
Да, Константин менялся. Мучительно, трудно, но менялся. «Воздух мысли» оказывал на него заметное воздействие.
Постепенно в центр интеллектуальных интересов кружка выдвигается философия как «наука наук». Станкевич презирает натуралиста, «который считает ноги у козявок», «историка, который, начав с Ромула, в целую жизнь не дойдет до Нумы Помпилия», то есть до VIII–VII веков до нашей эры. Нужно более существенное знание – некий чертеж бытия, формула его законов. «Мужество, твердость!.. – наставлял Станкевич одного из своих товарищей, нового участника кружка, будущего историка Т. Н. Грановского. – Не бойся этих формул, этих костей, которые облекутся плотию и возродятся духом…» «Формулы» и «кости» давала всем жаждущим классическая немецкая философия в лице Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля.
Константин Аксаков разделял философские интересы кружка. По переписке Станкевича можно, например, установить, что в ноябре 1835 года, изучая одно из главных произведений Канта «Критику чистого разума», он пользовался книгою Константина («…которую завтра должен возвратить ему»).
С другой стороны, и Погодин, давний друг аксаковского дома, несколько иначе прореагировал на философские интересы своего бывшего воспитанника, пометив в дневнике: «Неприятнейшие известия о Константине Аксакове… Новое направление. Толкует о философии. Действительно может причинить вред».
В своих философских занятиях участники кружка Станкевича выходили на крайние рубежи умственной жизни России, обгоняя университетских наставников – одних меньше (Надеждин), других больше (Шевырев и Погодин).
Новые философские мотивы зазвучали в стихах Константина – верном зеркале его внутренней жизни. Он пишет о тайнах природы, развивает идеи пантеизма – неразрывного слияния духа с природой, открывающейся пытливому взору:
Особенно волнует поэта мысль о самом познании, его возможностях, силе, постоянстве и настойчивости. В 1836 году, вскоре после окончания университета, он пишет стихотворение в форме диалога – «Разговор». Один из его участников, именуемый «Я» (что указывает на близость к автору), выражает сомнение в правильности избранного пути, готов променять «и к наукам и к трудам прежде пылкое стремленье» на «мир таинственных мечтаний и надежд». Но собеседник ободряет его, напоминает о призвании, о долге:
Собеседник поэта обозначен буквой «С» – не Станкевич ли это? Именно с подобными призывами – не терять из виду выбранной цели, не останавливаться на пути к знаниям – обращался он к товарищам по кружку: «Тысяча раз бросишь ты книги, тысяча раз отчаешься и снова исполнишься надежды, но верь, верь! и иди путем своим».
И, как бы отвечая на призыв друга, в стихотворении, написанном через месяц после «Разговора», Константин клятвенно обещает:
Объединяла Константина Аксакова со Станкевичем и горячая любовь к Гоголю. Сергей Тимофеевич говорил, что в его семействе Константин едва ли не более всех понимал значение гоголевского творчества. Этим он был во многом обязан господствовавшему в кружке настроению. «В те годы, – вспоминал К. Аксаков, – только что появлялись творения Гоголя; дышащие новою небывалою художественностью, как действовали они тогда на все юношество, и в особенности на кружок Станкевича!»
Запомнилось Константину чтение гоголевской «Коляски». Станкевич достал повесть еще в рукописи, до ее публикации («Современник», 1836, т. I). «У Станкевича был я и Белинский; мы приготовились слушать, заранее уже полные удовольствия. Станкевич прочел первые строки: „Городок Б. очень повеселел с тех пор, как начал в нем стоять кавалерийский полк…” – и вдруг нами овладел смех, смех несказанный; все мы трое смеялись, и долго смех не унимался. Мы смеялись не от чего-нибудь забавного или смешного, но от внутреннего веселья и радостного чувства, которым преисполнились мы, держа в руках и готовясь читать Гоголя. Наконец, смех наш прекратился, и мы прочли с величайшим удовольствием этот маленький рассказ. Станкевич читал очень хорошо; он любил и комическую сторону жизни и часто смешил товарищей своими шутками».
Надо сказать, что и Константин, по его словам, «был тогда очень смешлив». И по сравнению с прежним мальчиком и подростком, еще до поступления в
