По своему обыкновению, Иван Сергеевич готов был во всем обвинить себя: «Я очень хорошо знаю, что для ней разговор со мной мало представляет интересного, для ней, которая была дружна и беседовала с умнейшими и замечательнейшими людьми всех наций, я чувствую перед ней свою скудность и ограниченность, и это, разумеется, отравляет мне все приятные впечатления вечеров».
Аксаков прекрасно знает, чего он больше всего страшится перед лицом этой женщины: выдержат ли ее суровый суд, правомочность которого признана такими людьми, как Пушкин, Лермонтов и Гоголь, его поэтические создания. «Ужасно, ужасно чувствовать в себе внутренние требования и сознавать в то же время, что ты не в силах их исполнить, чувствовать себя бездарным… А тут является женщина, превосходство которой признаю совершенно и которое возбуждает мое тщеславие, оскорбляя его. Все это очень смешно, жалко, детско, скажешь ты, но тем не менее никому не желай таких ощущений».
Признание это обращено к Константину. Вот у него, Константина, считает Иван, есть настоящий поэтический талант. «А я все бы на свете отдал за истинный пламень дарования… Если же во мне нет ничего, никакого дара, то что же я? Право, лучше быть чиновником».
Видно, Иван переживал одну из самых горьких минут, если готов был утверждать, что «чиновником» стал лишь потому, что ему заказан путь истинного поэта. Между тем, споря с Александрой Осиповной, он думал и о том, что его раздражение объясняется не только уязвленным самолюбием. Пусть он бездарен, неинтересен, но почему она с легкостью и пренебрежением касается вещей, которые волнуют Константина, Самарина и многих других замечательных людей? Иван Сергеевич и сам спорил с братом и с другими представителями «московской партии», но он обличал их крайности, проистекающие из незнания реальной жизни, однако главные принципы складывающегося учения под сомнение не ставил и, во всяком случае, считал, что они достойны самого высокого уважения. Смирнова же упоминала об этих принципах с иронией, чаще же всего просто уходила от разговора.
И тогда оскорбленное чувство Аксакова вылилось в стихотворениях. Иван Сергеевич невольно продолжил традицию поэтических посланий к Смирновой, но, увы, его горький, язвительный стих не имел ничего общего с похвальными надписями Пушкина или Лермонтова.
В одном стихотворении Аксаков писал:
В другом стихотворении:
Иная женщина могла бы и обидеться на подобные речи, но Александра Осиповна, словно в подтверждение данной ей Аксаковым характеристики, отнеслась «снисходительно» и к его филиппикам. Больше того, она похвалила стихи Ивана Сергеевича, пожелала их оставить у себя и при случае читала их знакомым. Иногда – в присутствии автора. Слушатели восхищались силой выражения, отделкой стиха и бросали любопытные взгляды на Аксакова. Так смотрят на оригинала, эксцентричного человека, учинившего неуместную и смешную выходку.
Иван Сергеевич весь сжимался от неловкости. «В каких же дураках остался я с своим искренним движением, с своим горячим желанием видеть ее на другом пути, с беспокойной мечтой – вызвать ее на другой путь!» – писал он родителям.
Сергею Тимофеевичу выпала роль быть не только поверенным Ивана, но и своеобразным третейским судьей. В конце 1845 года Александра Осиповна побывала в Москве и познакомилась с аксаковским семейством. «Нетерпеливо желаю знать, какое она на Вас произвела впечатление», – спрашивал Иван Сергеевич.
Со своей стороны, аксаковское семейство произвело на Смирнову сильное впечатление, которым она поделилась по возвращении в Калугу с Иваном Сергеевичем. В Аксакове-старшем она увидела воплощение житейской мудрости и опыта, что так гармонировало с ее собственным умонастроением. Разумеется, свои наблюдения она постаралась обратить в аргумент против Ивана Аксакова, который это тотчас почувствовал. «Про Вас она говорит… что вот Вы, милый Отесенька, примирились с порядком вещей и не возмущаетесь ничьими подлостями, потому что света переменить нельзя!»
Иное впечатление произвел на Смирнову Константин. Последний обрушил на свою новую знакомую град суждений славянофильского толка. Александра Осиповна слушала с любопытством, но холодно. Потом написала Сергею Тимофеевичу (копию этого письма он переслал Ивану): «С Константином Сергеевичем мы еще не поладили, и мне чувствуется, что мы будем друг другу многое прощать, а со временем сойдемся. Я впервые слышала так хорошо говорящего по-русски русского человека, не говоря уже о чувстве; на чувства не делают комплиментов».
Отзыв исполнен светской дипломатии: Смирнова хвалит то, что можно хвалить, а что нельзя – обходит вежливым молчанием. Отказ говорить комплименты «на чувства» означает ее нежелание входить в полемику по коренным проблемам славянофильской доктрины, которые занимали Константина, да и Ивана тоже. С Иваном Сергеевичем, впрочем, Смирнова была пооткровеннее; по возвращении в Калугу она дала волю своему неприязненному чувству. «Досталось тут от нее и Москве и всем», – сообщал Иван Сергею Тимофеевичу.
А как повел себя отесенька в качестве третейского судьи? Иван Сергеевич сильно надеялся на его поддержку. Вышло иначе.
При первой встрече в Москве Смирнова показалась Сергею Тимофеевичу «очень умной», но лишенной «малейшей теплоты» и судящей обо всем легко и безучастно – словом, его впечатления совпали с впечатлениями Ивана. Тут же он дал себе зарок: не судить сгоряча, постараться «доискаться драгоценного камня, зарытого в хламе». Этот же совет обратил Аксаков-старший к Ивану.
Ибо он пришел к выводу, что, несмотря на все, судьба столкнула Ивана Сергеевича с «необыкновенною женщиной». «Необыкновенною уже потому, что
