взятая ко двору 17 лет и прожившая так долго, она могла остаться такою, какою ты ее уже знаешь». Тут – сознательно или невольно – Сергей Тимофеевич повторял Пушкина («…в тревоге пестрой и бесплодной большого света и двора я сохранила взгляд холодный…» и т. д.). И для своего сына он ждет благотворного воздействия со стороны этой странной, многими осуждаемой, но необыкновенной женщины. «Для тебя наступила настоящая пора для полного развития и окончательного образования. Только одна женщина может это делать, и трудно найти в мире другую более на то способную. Твоя дикость, застенчивость и неловкость рассыплются в прах перед одобрительною простотою ее обращения и неподдельною искренностью».
Чуть позже отношение Сергея Тимофеевича к Смирновой изменилось в худшую сторону. Появились гоголевские «Выбранные места из переписки с друзьями». Сергей Тимофеевич, осудивший эту книгу, считал, что Смирнова во многом виновата в ее появлении… Но сейчас нас интересуют взаимоотношения Смирновой с Иваном Аксаковым.
…Неужели Иван Сергеевич был совсем не прав? Неужели в нем говорило только юношеское раздражение и неопытность? Нет, дело обстояло сложнее.
Если внимательно вглядеться в перипетии его отношений со Смирновой, то отчетливо замечаешь линию спора. С одной стороны, убеждение, что мира не исправишь и нужно жить не мудрствуя лукаво и не предъявляя к себе и к окружающим неисполнимых требований. Было ли это родом цинизма, или житейского опыта, или всеведения? Во всяком случае, за всем этим просматривался определенный тип психологии и поведения.
А с другой стороны?.. С другой стороны, полная самоотдача и полное подчинение принципам. Иван Сергеевич писал о Смирновой: «Она очень умна, но ее нравственное обращение – не жжет пламенем, не отнимает у нее покоя, не дает ей сил – отказаться от всех привычек прежней жизни…».
Не так чувствовал, не так вел себя и поступал Иван Сергеевич: для него (как и для Константина) жизнь и повседневный быт могли быть основаны лишь на полном согласии с убеждениями, с идеей. Идея жгла его внутренним «пламенем», не оставляла никаких лазеек для исключений, для самооправдания. Совсем другое устройство души и характера! Иван Сергеевич был достаточно умен и самолюбив, чтобы не замечать в поведении Смирновой тайного умысла или по крайней мере его оттенка. Дескать, наступит время, и все встанет на свои места.
Поэтому спор Аксакова со Смирновой приобретал характер самоутверждения и тем самым страстного спора с судьбой и будущим. Не дай Бог примириться, стать как все, позабыть юношеские мечтания, «опытом и ленью тревоги сердца заглушить»…
А то, что благоразумие и опыт являлись перед Иваном Аксаковым в образе очаровательной и всезнающей женщины, придавало их отношениям особую волнующую остроту. Был ли Иван Сергеевич неравнодушен к Смирновой? У нас нет никаких данных, чтобы ответить на это утвердительно. Но, едва вышедший из юношеских лет (ему было 22, а Смирновой – 36), еще никого не любивший, он встретил женщину, очерченную, по его выражению, «каким-то магическим кругом», которого, по слухам, едва избежал даже Гоголь (в одном из писем родителям Иван Сергеевич говорит, что Гоголь «был ослеплен и, как ни пошло слово, неравнодушен, и она ему раз это сама сказала, и он сего очень испугался и благодарил, что она его предуведомила…»). Втайне он ждал одобрения и знаков признания с ее стороны, а вместо этого сам выступал в роли наставника и сурового обличителя…
Так все и смешалось: стихи и чиновничья служба, «самоедство» и самоутверждение, романтические движения души и трезвый практицизм.
В Калуге Иван Аксаков имел еще одну важную, хотя и кратковременную встречу – с Белинским и Щепкиным. Они приехали в город 18 мая 1846 года, направляясь в южные губернии России.
К этому времени все связи Белинского с семейством Аксаковых уже были оборваны, а между Белинским и Константином Сергеевичем пролегла полоса резкой и злой полемики по поводу «Мертвых душ».
Но Ивана Сергеевича Белинский запомнил еще по петербургским встречам как умного, пытливого юношу, чуждого какого-либо фанатизма и крайностей. Белинский выделял его среди других славянофилов и хотел вступить с ним в более доверительные отношения, но Аксакова удерживало от этого чувство семейной солидарности и обиды.
Письма Ивана Сергеевича родным говорят о тех подспудных душевных движениях, которые обнаружили оба во время встречи в губернаторском доме Смирновых.
Константину Иван сообщал: «Мы раскланялись, он старался завести разговор, но я обхожусь с ним сухо и холодно. Впрочем, он не позволил себе ни одного намека не только на нас, но даже на Москву… Спрашивал о здоровье отесенькином и тонким образом давал мне знать, что ему хотелось бы иметь со мною искренний разговор…». В письме к родителям Иван Сергеевич признавался, что он и сам готов был сделать шаг навстречу Белинскому…
По-видимому, подробный разговор так и не состоялся, но лед неприязни и отчуждения был сломан. По крайней мере, когда Сергей Тимофеевич в ответном письме оскорбился тем, что Смирнова удостоила Белинского приема и разговора, Иван, в свою очередь, возмутился этим «оскорблением»: «Почему не удостоить Белинского разговором, его, человека умного и талантливого… По крайней мере, вся жизнь, вся деятельность этого человека прошла не в пошлых интересах… Я не люблю Белинского, но надо быть беспристрастным».
Белинский же, со своей стороны, сообщал Герцену: «В Калуге столкнулся я с Иваном Аксаковым. Славный юноша! Славянофил, а так хорош, как будто никогда не был славянофилом. Вообще я впадаю в страшную ересь и начинаю думать, что между славянофилами действительно могут быть порядочные люди. Грустно мне думать так, но истина впереди всего!»
