аксаковских мемуаров (об этом мы еще будем говорить) в силу своего замечательного художественного чутья, помогавшего ему безошибочно распознавать подлинные произведения искусства. И он от души порадовался за Аксакова. Но, сделав свое «открытие», Гоголь смотрел на него теперь сквозь призму собственных творческих интересов.
Это интерес гения, все обращающего в свою пользу. Это специфически гоголевская способность подчинять себе дела и устремления других людей. Гоголь не впервые обнаруживал подобное свойство; особенно много хитрости, настойчивости и упорства проявил он при напечатании первого тома поэмы. Иной мог бы и осудить за это Гоголя, но, как заметил еще П. В. Анненков, у него было смягчающее обстоятельство – «Мертвые души». Не каждый может предъявить подобное оправдание.
Словом, отношение Гоголя к Сергею Тимофеевичу диктовалось определенными обстоятельствами. Но все это не облегчало положения Аксакова, ибо у него тоже были своя логика и своя правда.
Отчасти на эту правду намекнул сам Гоголь (в письме Смирновой), но подошел к ней со своих позиций и потому не совсем справедливо. Он писал, что беда Аксаковых – не только чрезмерность любви, но и ее нехристианский характер. «Это не та разумная, неизменно-твердая любовь во Христе, возвышающая человека, но скорее чувственная, родственная любовь, делающая малодушным человека, дрожащим, как робкий лист, за предмет любви своей…» Тут много подмечено верно, хотя и представлено в негативном освещении, необъективно.
В любви Аксаковых, да и вообще в их отношении к жизни был некий языческий, чувственно-телесный осязаемый элемент, столь противоположный религиозному смирению. Гоголь не мог забыть, с каким горьким отчаянием пережили в семье смерть младшего сына Миши. Гоголь не совсем был прав: как верующие люди Аксаковы искали утешение в религии, в вере в загробную жизнь, но, увы, эта вера не утоляла боль и тоску по близкому, родному, навсегда ушедшему человеку. И поэтому они дрожали, «как робкий лист, за предмет любви своей…». Человек представлял для них ценность в его реальном, земном, единственном обличье.
Гоголь понимал это чувство, и как художник он умел проникновенно воссоздавать глубокую, трепетную, ничем не заменимую привязанность человека к ближнему своему. Вспомним Афанасия Ивановича, глубоко скорбящего о смерти жены своей, – ему ничто не приносит успокоения: ни религиозный обряд, ни принятые обычаи, ни даже само всепримиряющее время. Однако Гоголь, особенно в период «Выбранных мест из переписки с друзьями», считал земную любовь и привязанность чувством ограниченным, недостаточно просветленным и даже греховным. Вот с этим-то С. Т. Аксаков никак не мог согласиться.
Он и Гоголя-то любил не отвлеченно и не только как несравненного художника, но и как вполне реального человека со множеством причуд и недостатков. Хотя со временем все больше и больше убеждался, что любить его таким не так-то просто.
Наконец, не мог Аксаков всецело смириться и с тем оттенком утилитаризма, который обнаруживал Гоголь, говоря о его записках. Аксаков даже и помыслить боялся о каком-либо сравнении своей литературной деятельности с гоголевским творчеством, но все-таки ему хотелось, чтобы она обладала своим самоценным значением. И вскоре он доказал, что имеет на это полное право.
Глава двадцать третья
Рождение большого писателя
В начале 1847 года почти одновременно с гоголевскими «Выбранными местами…» вышли «Записки об уженье» (в последующих изданиях – «Записки об уженье рыбы») С. Т. Аксакова.
По заглавию можно было подумать, что автор преследует лишь практические цели – поделиться с заинтересованным читателем богатым опытом бывалого рыбака, что это лишь руководство по рыбной ловле. И действительно, технические, материальные, так сказать чисто промысловые, детали занимают в книге большое место: автор описывает устройство удочки, разбирает все ее элементы, от удилища до крючка и грузила, рассказывает о том, как выбрать место, бросить прикормку, как тащить рыбу и т. д. и т. п. Но всем этим не исчерпывалось содержание книги.
Чувство радостного удивления, испытанного первыми читателями «Записок…», хорошо передал рецензент выходившего в Петербурге журнала «Финский вестник» (1847, № 6, отд. V, с. 2): «Мы были совершенно изумлены, когда, раскрыв „Записки об уженье” с полною уверенностью встретиться в них с галиматьею, сделавшеюся отличительным достоянием книг о подобного рода предметах, увидели вдруг книгу если не весьма полезную, то весьма умную, написанную чистым русским языком и складом, книгу, которая на безделье может быть прочитана с удовольствием не одними охотниками удить рыбу, но и каждым образованным человеком».
Прочел книгу и Гоголь. И его реакция лучше всего подтвердила, что «Записки…» имеют не только специальный, но и общечеловеческий интерес. В сентябре 1848 года Вера Сергеевна сообщала отцу: «Об вашей же книжке он [Гоголь] говорил и прежде, что хотя он и совсем не интересуется предметом, но прочел ее всю от доски до доски с большим удовольствием».
Гоголь, мы упоминали, был в числе первых (если не первый), кто распознал замечательное литературное дарование Аксакова.
Все началось с его устных рассказов. «Я помню, – свидетельствует Ю. Ф. Самарин, – с каким напряженным вниманием, уставив в него глаза, Гоголь по целым вечерам вслушивался в рассказы Сергея Тимофеевича о заволжской природе и о тамошней жизни. Он упивался ими… Гоголь пристал к Сергею Тимофеевичу и потребовал от него, чтобы он взялся за перо и записал свои воспоминания».
Первый отрывок из воспоминаний Аксаков написал в 1840 году. (Напечатан он был спустя шесть лет в «Московском литературном и ученом сборнике» за
