Гнезда русской культуры (кружок и семья)

слезах.

Эту легенду совсем недавно напомнили С. Т. Аксакову «Мертвые души». В VIII главе поэмы неизвестная поклонница Чичикова, приглашая его «оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом», завершает свое письмо приведенным выше четверостишием. Только заключительную фразу она несколько переиначила, приспособив к обстоятельствам: «Что она умерла во слезах». «В последней строке, – замечает Гоголь, – не было размера, но это, впрочем, ничего: письмо было написано в духе тогдашнего времени».

Автор же «Записок ружейного охотника…» свидетельствует: «Я, к сожалению, должен сказать сухую правду, что повесть трогательного самоубийства не имеет никакого основания; я держал горлинок в клетках: они выводили детей, случалось, что один из пары умирал, а оставшийся в живых очень скоро понимался с новым другом и вместе с ним завивал новое гнездо». Там же, где то или иное достоинство действительно свойственно рыбе или птице, где оно не выдумано, автор не упускает случая его отметить. И таким образом возникает естественная тропинка от природы к миру человеческих отношений и моральных понятий.

Вот главка о голубях.

«Голубь с незапамятных времен служит эмблемою чистоты, простоты и любви – и не напрасно: все эти три качества принадлежат ему по преимуществу. Чистота его доказана святыми, ветхо– и новозаветными словами. Любовь голубя к голубке и общая их нежность к детям признаны всем народом русским и засвидетельствованы его песнями и поговорками: авторитет убедительный и неопровержимый. Слова ласки и сожаления, голубчик и голубушка, постоянно слышны в речах простого народа. Хотят ли сказать, как ладно живет муж с женой, как согласны брат с сестрой, как дружны между собой приятели и приятельницы, и непременно скажут: „Они живут как голубь с голубкой, не наглядятся друг на друга”. Желая выразить чье-нибудь простодушие или доброту, говорят: „У него голубиная душа”. Сострадая чужой беде, всякая крестьянка скажет: «Ох, моя голубушка, натерпелась она горя». Самая наружность голубя выражает его качества: как он всегда чист и опрятен, как соразмерны все части его тела! Какая круглота, мягкость в очертаниях его фигуры! Во всех движениях нет ничего порывистого, резкого: все так кротко, спокойно, грациозно. Народ глубоко чувствует нравственные качества голубей и питает к ним особенную любовь».

Зная о семейном чувстве Сергея Тимофеевича, о том, какое место отводил он согласию, взаимному уважению, взаимной любви родственно близких людей, зная обо всем этом, легко поддаться искушению и увидеть в приведенном описании некую проекцию излюбленных идей писателя. Так сказать, аллегорию семейного или дружеского союза. Но это было бы ошибкой. Семейная мысль и опыт обостряли внимание художника ко всему, что соответствовало его духовному настрою, но не больше. Как говорил И. С. Тургенев, Аксаков не подкладывает природе «посторонних намерений и целей; он наблюдает умно, добросовестно и тонко; он только хочет узнать, увидеть. А перед таким взором природа раскрывается и дает ему „заглянуть“ в себя».

«Оттого, вы будете смеяться, – продолжает Тургенев, – но я вас уверяю, что, когда я прочел, например, статью о тетереве, мне, право, показалось, что лучше тетерева жить невозможно… Если бы тетерев мог рассказать о себе, он бы, я в этом уверен, ни слова не прибавил к тому, что о нем поведал нам г. Аксаков».

Как это ни парадоксально, автор дилогии обнаружил замечательный дар не только пейзажиста, но и нравоописателя, физиономиста, портретиста. Ибо им были воссозданы в полном смысле слова «портреты», «нравы», «характеры» его необычных героев.

И конечно, еще дар виртуозного владения языком, необычайной свежести ощущения родной речи. Историк литературы С. А. Венгеров продемонстрировал это на одном примере: он привел отрывок, показывающий, что Аксаков владеет таким лексическим богатством, какое дается только большим писателям.

«На ветвях дерев, в чаще зеленых листьев, и вообще в лесу, живут пестрые, красивые, разноголосые, бесконечно разнообразные породы птиц: токуют глухие и простые тетерева, пищат рябчики, хрипят на тягах вальдшнепы, воркуют, каждая по-своему, все породы диких голубей, взвизгивают и чокают дрозды, заунывно-мелодически перекликаются иволги, стонут рябые кукушки, постукивают, долбя деревья, разноперые дятлы, трубят желны, трещат сойки, свиристели, лесные жаворонки, дубоноски, и все многочисленное, крылатое мелкое певчее племя наполняет воздух разными голосами и оживляет тишину лесов».

Так в середине XIX века русская литература обогатилась еще одним крупным именем.

Факт этот показался тем более неожиданным, что писателю было около шестидесяти лет. Случалось, и не раз, что большие художники находили свой истинный путь, открывали всю мощь своего дарования уже в зрелые годы, после многочисленных проб, неудач, поражений. Но чтобы на склоне жизни и с первой же книги…

Не многие из читателей Аксакова знали и помнили о прежней его литературной деятельности в качестве стихотворца, критика, переводчика – с тех пор ведь прошло не одно десятилетие. А кто и помнил, едва ли мог совместить «Записки об уженье» или «Записки ружейного охотника» с сентиментальными стишками «Три канарейки», «Песнь пира», с витийственным посланием «А. И. Казначееву», с архаичным и морализаторским переложением 8-й сатиры Буало «На человека». И оттого новые его произведения воспринимались как первая и ничем не подготовленная вспышка могучего таланта. «До 40-х годов ничто не предвещало в нем того истинного художника, того превосходного стилиста, каким являлся он уже в преклонных летах и каким оставался до конца своей жизни», – писал библиограф и историк литературы М. Н. Лонгинов. А Ксенофонт Полевой, журналист, брат знаменитого издателя «Московского телеграфа» Николая Полевого, даже намекал на то, что неожиданное открытие таланта Аксакова несколько сродни метаморфозе, описанной грибоедовским Чацким: