Разнообразные причины содействовали усилению и развитию этого интереса. Прежде всего появление в кружке новых лиц, таких как Бакунин и Грановский.
Хотя интерес к философии у Бакунина пробудил или по крайней мере усилил Станкевич, но очень скоро он нашел в нем такого ученика, который в своем рвении превзошел самого учителя.
Герцен писал о Бакунине в «Былом и думах»: «С большими диалектическими способностями, с упорным, настойчивым даром мышления он блуждал без плана и компаса… Станкевич понял его таланты и засадил его за философию. Бакунин по Канту и Фихте выучился по-немецки и потом принялся за Гегеля, которого методу и логику он усвоил в совершенстве и кому ни проповедовал ее потом!»
Однако увлечение Гегелем относится к более позднему периоду, по крайней мере к концу 1836 года. Пока же, зимой 1835-го и в 1836-м, друзья усердно изучают других философов, предшественников Гегеля: Шеллинга, Канта, Фихте. Изучение философии сопровождается чтением и перечитыванием любимых писателей: Гете, Шиллера, Жана-Поля Рихтера, Гофмана и, конечно, Гоголя.
После окончания университета Станкевич оставил дом Павлова, чтобы найти себе новую квартиру. В январе 1835 года он поселился у своего приятеля Семена Шидловского в Ремесленной управе на Никольской (в советское время – улица 25 Октября). Дом этот (№ 23), хотя и в перестроенном виде, можно увидеть и сегодня.
А осенью того же года Станкевич перебрался в дом Лаптевой в Большом Афанасьевском переулке.
Еще совсем недавно, бродя по узким арбатским переулкам и выйдя на Большой Афанасьевский, можно было увидеть этот драгоценный в истории русской культуры памятник – небольшое строение в два этажа (с мезонином), ставшее после пансиона Павлова вторым центром кружка Станкевича. Несколько лет назад дом, к сожалению, снесли по реконструкции.
С января 1836 года у Станкевича живет Бакунин. В его квартирке собираются старые и новые друзья: помимо Бакунина, еще Боткин; побывал здесь и Грановский во время краткого приезда в Москву.
Атмосферу занятий, дружеского общения хорошо передают письма Михаила Бакунина.
11 марта: «Я почти не выхожу из дому, кроме вечеров, которые провожу у Бееров. Я занимаюсь много. У Станкевича такая прекрасная душа. Мы все больше и больше с ним сходимся, все больше и больше становимся друзьями».
7 мая: «С понедельника до субботы я совершенно не выхожу из дома, если не считать короткого ежедневного визита к Клюшникову, живущему в двух шагах от нас… Мы вместе читаем Фихте. Белинский также часто приходит ко мне по вечерам, затем Келлер, Ефремов и Аксаков – вот и все наше общество. Наши надежды, наши планы на будущее – вот что составляет обычный предмет наших бесед, всегда одушевленных…»
Появился среди друзей и Красов. Незадолго перед тем, зимой 1835 года, он вернулся в Москву с Украины, где исполнял должность домашнего учителя.
Люди взрослели; пыл страстных споров начала тридцатых годов ослабел; отчетливее становилась потребность в сосредоточенных занятиях. Даже характеры менялись. «Клюшников поздоровел, Красов не сердится», – сообщал Станкевич. О себе он в шутку говорил, что ему, как Диогену, древнегреческому философу, хочется спрятаться в бочке: потребность уединенного труда склоняет к отшельничеству, заставляет избегать шумных сборищ, отдавая все время сидению над книгой или тихой беседе.
Но помимо появления новых лиц «с большими диалектическими способностями», помимо возмужания характеров была и другая причина, укреплявшая интерес к философии. Она заключалась в самом умонастроении Станкевича и его друзей.
Чуть ли не с начала университетской жизни искал Станкевич ответа на главные вопросы бытия: что такое жизнь, вселенная, сознание? Каковы законы их развития? Исследование этих вопросов привело Станкевича к философии, считавшейся высшим знанием, наукой наук.
Члены кружка, переехавшие в Петербург, пошли несколько иной дорогой: Неверов занялся журналистикой и литературно-критической деятельностью, Павел Петров устремился на поприще востоковедения. Оба философским знаниям предпочли конкретные дисциплины, хотя при этом Неверов сохранил интерес и отзывчивость к занятиям своего друга. Своим «отпадением» петербуржцы как бы оттенили «московское», иначе говоря, широкое направление кружка Станкевича.
Но и Станкевич не оставался на месте. В 1836 году он особенно остро почувствовал расплывчатость своих взглядов. Нет, он вовсе не собирался идти вслед за Петровым или Неверовым. Он хотел внести бoльшую строгость в саму философию, подчинить ее последовательному движению мысли.
Неверов следующим образом сравнивает развитие своих интересов и интересов Станкевича: «Я… никогда не занимался философиею, в Станкевиче же страсть к ней развилась после нашей разлуки в Москве, – и я тщетно старался удержать его на поприще поэзии». «В Станкевиче родилось сомнение в своем поэтическом таланте. Страдая душевно, изнуряемый болезнью, вдали от меня, он углублялся в самого себя, но искал в душе уже не поэтических образов, а ответов на великие вопросы жизни. Таким-то образом мало-помалу от поэзии он перешел совершенно к философии…»
Свидетельство Неверова точное: действительно, поэтическая деятельность Станкевича внезапно оборвалась. После стихотворения «На могиле Эмилии» Станкевич почти ничего не писал. Последнее из известных его стихов датировано 1834 годом; дальше следуют лишь эпиграммы и шуточные произведения. Но оставил он поприще поэзии не только потому, что изверился в своем таланте, но и потому, что менялись его понятия о философии, о том, как следует искать ответы на великие вопросы жизни. Соответственно менялось и отношение к стихам.
