Романтикам было свойственно то, что философия перерастала у них в поэзию, а поэзия – в философию. Язык поэтических образов сливался с языком мысли в некую высшую поэтическую философию.
Станкевич же – одним из первых в России – понял, что в интересах науки необходимо разделить оба «языка». Необходимо устранить из области философии всякую мечтательность, фантастику, домысел, то, что вполне уместно в художественном творчестве. Необходимо развивать философию на твердой почве логической мысли.
«Мужество, твердость, Грановский! – пишет Станкевич в июне 1836 года. – Не бойся этих формул, этих костей, которые облекутся плотью…» Под «формулами» и «костями» подразумеваются отвлеченные идеи и категории.
Правоверный романтик увидел бы в этом призыве кощунство, надругательство над цельностью и полнотой жизни. Но Станкевич был противоположного мнения: именно с помощью отвлеченной мысли философия раскрывает законы жизни, то есть овладевает ее полнотой («плотью»).
Свои советы Станкевич адресует Грановскому. Новый друг Станкевича переживал в это время смутную пору: после окончания университета он стал сомневаться в своем призвании, в безграничных возможностях науки. Станкевич принял к сердцу его тревогу; из Пятигорска и из Удеревки, куда Станкевич ездил летом и ранней осенью 1836 года, посылает он ему подробные письма.
Чтобы поддержать друга, Станкевич рассказал ему историю своего умственного развития: как он «стихоблудничал», то есть писал стихи, недостатки которых теперь отчетливо видит; как лекции Надеждина развили в нем «чувство изящного», как по окончании университета он занимался историей (намек на изучающего историю Грановского). Но все это не принесло спокойствия, не дало прочной опоры занятиям до тех пор, пока он «почти нечаянно» не напал на Шеллинга и не углубился в философию. «Грановский! веришь ли – оковы спали с души, когда я увидел, что вне одной всеобъемлющей идеи нет знания…» «Нет знания» всегда означало для Станкевича: «нет жизни». И наоборот: с верою в истину, в возможность ее постижения крепли и жизненные силы этого человека.
В августе 1836 года, когда Станкевич был в Удеревке, Белинский вместе с Ефремовым отправились в Прямухино. Их пригласил Михаил Бакунин.
Ефремов уже бывал в Прямухине. Белинский же приехал сюда впервые.
Его взору открылся обширный помещичий дом, окруженный парком, небольшая река под названием Осуга.
Эта живописная река, впадающая в Тверцу, приток Волги, удостоилась даже специальной поэмы. В поэме были такие строки:
Написал эту поэму глава семейства Александр Михайлович Бакунин.
Бакунины проживали в Прямухине, имении Новоторжского уезда Тверской губернии, с конца XVIII века. В тридцатые годы это было большое разросшееся семейство, насчитывавшее десять человек детей: четыре дочери и шесть сыновей. Михаил был старшим из братьев.
Надо всем в Прямухине – и над уютным домом, и над живописным парком, в котором со вкусом были проложены аллеи и дорожки, и над величественными деревьями, и над простой и изящной церковью, и над полуразвалившейся поэтическою часовнею у кладбища – веял дух хозяина. Белинский, видимо, уже встречался с Александром Михайловичем Бакуниным в Москве год назад, куда тот привозил своих дочерей Любу и Татьяну. Теперь Белинский мог познакомиться с ним поближе.
Невозможно было не любоваться этим седым, статным, величественным стариком с голубыми глазами, с неизменной улыбкой, с жадным интересом ко всему новому и свежему.
Окончивший в свое время в Италии Падуанский университет, сотрудник русского посольства в Неаполе, друг известного писателя Капниста и поэта и архитектора Николая Львова, член кружка Державина, близкий к семье декабристов Муравьевых, основателей «Союза благоденствия», Александр Михайлович Бакунин связывал воедино самые разнообразные традиции: западноевропейской культуры и русской, века минувшего и нового. От Бакунина- старшего происходила в значительной мере та печать талантливости и оригинальности, которой были отмечены почти все члены этого обширного семейства.
И не только юноши, Михаил и его братья, но и их сестры. О, какое очарование придавали они всему прямухинскому гнезду, семье Бакуниных! Рассказывают, что нервический Клюшников питал к ним что-то вроде религиозного пиетета. Да только ли Клюшников! «Бескорыстно любуешься этими девушками, как прекрасными созданиями Божиими, – говорил Станкевич, – смотришь, слушаешь, хочешь схватить и навсегда при себе удержать эти ангельские лица, чтоб глядеть на них, когда тяжело на душе…»
Белинский как-то в шутку сказал Бакунину, что с него достаточно было бы одной такой сестры, а судьба расщедрилась и дала ему четырех.
Во время пребывания Белинского в Прямухине все четыре были дома. С Любой и Татьяной Белинский уже встречался в Москве год назад. Знал он, видимо (или догадывался), и о тех чувствах, которые питал к Любе Станкевич.
Теперь Белинский познакомился и с двумя другими сестрами – Варварой и Александрой.
Варвара была уже замужем за тверским помещиком, уланским офицером Николаем Дьяковым. Человек он был неплохой, бесхитростный, но не очень
