спектакле «Гамлет» с участием Мочалова. Трагедия Шекспира, поразительная игра Мочалова были очень созвучны настроению передовой молодежи. «Гамлет всегда был одною из моих любимых драм: может быть, от того, надобно признаться, что у нас много общего с героем пьесы», – писал Станкевич. «Общее» заключалось и в глубоком отвращении к окружающей пошлости и лицемерию, и в страстном порыве к делу, к подвигу – и в то же время в колебаниях и чувстве неуверенности.
И то, что Станкевич сидел в театре рядом с Белинским, как он говорил, «удваивало» для него «наслаждение». «Мы так хорошо понимаем друг друга, я во многом так ему сочувствую, что в иные минуты, право, бывает одна душа с ним».
Рассказывая Станкевичу о своей прямухинской жизни, Белинский пожаловался на Мишеля. Станкевич безоговорочно принял сторону Белинского, осудив хвастовство и неделикатность Мишеля. Станкевич назвал Бакунина Хлестаковым. Прозвище было подхвачено другими, прибегнул к нему и Белинский в целях самозащиты. Но Мишель не преминул отомстить.
Однажды у Бееровых Белинский назвал Бакунина Александром Ивановичем. Белинский оговорился; нужно было сказать: Иван Александрович, именно так зовут Хлестакова.
Бакунин со злорадством парировал:
– Что? Александр? Нет, я не Александр, а у меня сестра – так Александра!
Белинский вспыхнул. Все, без сомнения, поняли ядовитый намек: его чувство к Александре не являлось секретом.
После Прямухина Белинский долго не видел Александру. Общение их ограничилось, пожалуй, лишь несколькими краткими записками, которые приложил Белинский к письмам Михаила Бакунина. Записки были адресованы сразу трем сестрам вместе – Александре, Любови и Татьяне – и состояли из полушутливых, ни к чему не обязывающих выражений.
В июне 1838 года, когда Мишеля не было в Москве, сюда приехала Александра вместе с матерью и сестрой Татьяной. Тогда-то Белинский понял, как выросло его чувство за эти полтора года разлуки.
Бакунины пробыли в Москве более двух недель. И чуть ли не каждый день Белинский видел ее…
Однажды он вместе с Леопольдом Лангером, известным пианистом, близким к кружку Станкевича, вызвался сопровождать Бакуниных в прогулке по Кремлю. Были в Оружейной палате, взбирались на Ивана Великого.
Белинский вернулся домой в приподнятом и в то же время смутном настроении. Он был, по его словам, и «счастлив и несчастлив» в одно и то же время. «Грустно!» – восклицал Белинский и стремился объяснить причину своей грусти недостижимым совершенством Александры.
«Нет, никакую женщину в мире не страшно любить, кроме ее. Всякая женщина, как бы ни была она высока, есть женщина: в ней и небеса, и земля, и ад, а эта – чистый, светлый херувим Бога живого, это небо, далекое, глубокое, беспредельное небо, без малейшего облачка, одна лазурь, осиянная солнцем!»
Так писал Белинский Михаилу Бакунину, простив ему в этот момент неделикатность, «армейские» насмешки над его страстью. Ведь Мишель все-таки был ее братом, на которого невольно распространялось ее обаяние. А кроме того, Белинский словно бессознательно ждал от друга помощи или по крайней мере поддержки.
В присутствии Александры Белинский робел, терял дар речи, и эта немота при переполненном сердце причиняла ему новые страдания. «С нею говорил Ефремов и много других, все, кроме меня. Грустно, Мишель. Хочется умереть. Для меня существует гармония, есть своя доля, свой участок жизни, данный мне добрым Богом, но только не тогда, когда я ее вижу…»
Белинский мог бы сказать о себе словами Пушкина, что он «любя был глуп и нем».
Смущало сознание собственных недостатков (которые Белинский безмерно преувеличивал), мысль о своей непривлекательности. Белинский был убежден, что он некрасив, очень некрасив и что поэтому его «не может полюбить ни одна женщина».
Сколько неловких шагов сделал Белинский по робости или смущению! Собственно, ничего страшного в них не было, но в его воображении они превращались чуть ли не в роковые ошибки. Однажды, приехав к Бакуниным и встретив Александру, Белинский так смутился, что принял двух горничных за гостей, отвесил им учтивый поклон и чуть было не подошел к ним к ручке. Но, к счастью, «этим и кончилось мое резанье [сообщал Белинский Михаилу Бакунину]; я даже во все это время не покраснел хорошенько, а только слегка, и то раз или два».
Но над всем в сознании Белинского – и над робостью, и над смущением, и над страшной тоской от вынужденной немоты и от неизвестности, и над нетерпеливыми ожиданиями, и над мнительностью – господствовало возвышенное чувство любви к ней, восхищение ею. Пусть он не может открыть свое сердце, увлечь своими заботами и интересами; но ничто не в состоянии помешать ему молча любоваться ею, желать ей счастья и добра.
Этим отрывком из стихотворения Пушкина «К***» Белинский в письме к Мишелю характеризует свое отношение к Александре. Последние две строки подчеркнуты тоже Белинским.
В один из дней этого памятного июня 1838 года произошло событие, мучительно отозвавшееся на состоянии Белинского.
