Событие было незначительным, собственно, не событие, а мелкий факт, почти мимолетный штрих, неуловимый взгляду постороннего. Но Белинскому этот штрих приоткрыл отношение к нему Александры.
Однажды, войдя к Бакуниным, Белинский уловил смущение Александры. Белинскому были свойственны резкие колебания настроения – от отчаяния до надежды. Смущение Александры послужило очередным поводом для надежды, показалось хорошим знаком.
Через несколько дней Белинский и Бакунины были у Леопольда Лангера. Сидели в гостиной, болтали. Вдруг кто-то объявил, что приехал Поль, молодой человек, пианист, известный в московских музыкальных кругах.
Александра смутилась, покраснела. Поспешно вышла в соседнюю комнату. Вернулась через минуту, справившись с волнением.
У наблюдавшего все это Белинского мелькнула догадка: Александре неловко из-за него… Но не потому, что она к нему неравнодушна, а скорее наоборот – потому, что внушенное ему чувство доставляет ей беспокойство. «Да, человеку нельзя видеть без смущения кошки, собаки, которую он не нарочно поранил. Ведь это тоже сострадание!»
Через некоторое время до Белинского дошли новые сведения. Будто бы Александра, описав в письме к Мишелю свою последнюю встречу с Белинским, заметила, что ей тяжело с ним видеться. Бакунин передал содержание письма Боткину, а от Боткина оно стало известно Белинскому. «Понятно! – решил Белинский. – Так неприятно человеку видеть собаку, которую он изуродовал пулею, подстрелив ее по ошибке вместо зайца».
Возможно, содержание письма Александры Белинский истолковал неточно, ведь оно дошло до него из третьих рук. Возможно, многое он преувеличивал в своем воображении, воспринимая факты болезненно остро. Но в одном он был прав – в том, что девушка осталась холодна и безучастна к его чувству.
«С этой минуты я все понял, и с этой минуты началась моя пытка…» – писал Белинский Бакунину.
Мысль Белинского работала лихорадочно… Его удел – безответное чувство, неразделенная любовь. Но что такое неразделенная любовь и в чем ее утешение?
«Люди в моем положении часто говорят: „Я не хочу сострадания – оно оскорбило бы меня”. Это вопль души, стон от тяжкой раны, и в этом им никто не должен верить, тем более что в этом они и сами себе не верят. Нет! есть бесконечно мучительное и, вместе с тем, бесконечно отрадное блаженство узнать, что нас не любят, но тем не менее ценят, нам сострадают, признают нас достойными любви и, может быть, в иные минуты, живо созерцая глубину и святость нашего чувства, горько страдают от мысли, что не в их воле их разделить. Да – есть упоение, вместе горькое и сладкое, грустное и радостное, есть безграничный Wollust <наслаждение (
Белинскому, однако, кажется, что он лишен даже такой отрады. «Мое чувство… говорит мне, что не мой удел даже и эта печальная радость и это грустное утешение».
Неужели Александра не оценила всю глубину переживаний Белинского, не прониклась к нему если не любовью, то хоть состраданием, пониманием, тем гуманным отношением к неразделенному чувству, которое так трогательно описал Белинский?
Порою кажется, что гордость Белинского уязвлена; он дает себе обет стойкости, призывая силу своего духа: «Я умею страдать и не падать, я много могу вынести, и в страдании мне изменит скорее организм, нежели дух».
Порою он как будто бы ждет поддержки, отрадной вести от поверенного своих чувств, от Михаила Бакунина; связанный кровными узами с Александрой и дружескими – с Белинским, тот словно должен «всё» поправить, «оживить минутою горького счастия бедное, разбитое и одинокое в своих страданиях сердце», хотя Белинский первый же понимает, что никакие узы и никакой авторитет здесь не властны.
Порою, несмотря на отсутствие ответного чувства, несмотря даже на отсутствие «блаженства» неразделенной любви, он готов излиться горячей благодарностью ей и им: Александре и всем сестрам Бакуниным; ведь «она и они возбудили все силы моего духа, открыли самому мне все богатство моей природы, привели в движение все тайные, сокровенные родники заключенной во мне бесконечной силы бесконечной любви…». И это была правда: не будь его мучительного романа с Александрой, не писал бы он потом с такой пленительной поэтичностью и глубиной о любовном томлении в лирике Жуковского, о счастье разделенного чувства в стихах Пушкина. Жизнь обострила взгляд критика на тот опыт, которым она обделила его самого.
Порою же Белинский готов был замкнуться в чувстве горького неприступного одиночества. Некого упрекать, не от кого ждать поддержки, да и не нужно… Но и сквозь гордость и неприступность пробивались невольные сетования: право, и у него «душа человеческая, и она стоила бы лучшего отзыва, большего внимания».
Вскоре после московских встреч, в июле 1838 года, Белинский вновь увидел Александру, когда вместе с Боткиным и Ефремовым приехал в Прямухино. Но ничего в отношениях его с Александрой эти встречи не изменили; да и время было неподходящее: все ждали исхода болезни Любы.
Через два месяца после смерти Любы в том самом письме, в котором Белинский сообщал Станкевичу об этом событии, он писал и о себе: «Моя история кончилась не так, как твоя: на меня просто наплевали…».
Почему Александра не ответила на чувство Белинского? Вопрос для историка трудный, почти неразрешимый. Сердце
