жизнь, беспричинно, под влиянием каприза, из-за старухи, поссорившейся с мясником?
Он еще раз громко повторил: «Какая скотина!»
Он сидел неподвижно, погруженный в задумчивость, не отрывая взгляда от визитной карточки. В нем пробуждался гнев против этого клочка бумаги, — гнев, смешанный с ненавистью и каким-то смутным страхом. Какая глупая история! Он взял ногтевые ножницы, валявшиеся на столе, и проткнул напечатанное имя, словно вонзая кинжал в сердце невидимого противника.
Итак, он должен драться. Драться на пистолетах? Почему он не выбрал шпаги? Он отделался бы незначительным уколом в плечо или в кисть, между тем как с пистолетами ни за что нельзя поручиться.
Он сказал:
— Ну, надо быть молодцом!
Звук собственного голоса заставил его вздрогнуть, и он огляделся по сторонам. Он почувствовал, что стал очень нервным, он выпил стакан воды и лег.
Очутившись в постели, он потушил огонь и закрыл глаза.
В постели ему стало очень жарко, хотя в комнате было очень холодно, и он никак не мог заснуть; он беспрестанно ворочался — минут пять лежал на спине, потом переворачивался на левый бок, потом на правый.
Ему опять захотелось пить, он встал, напился, и им овладела тревога: «Неужели я боюсь?»
Почему сердце у него начинало яростно колотиться при малейшем привычном шорохе в комнате? Когда его часы готовились пробить, он вздрагивал от легкого скрипа пружины, дыхание у него останавливалось, и он вынужден был на несколько секунд открыть рот, чтобы набрать воздуха.
Он стал философски обсуждать вопрос: боится он или нет?
Нет, он не мог бояться, потому что решил идти до конца, бесповоротно решил драться и при этом выказать мужество. Но он чувствовал такое сильное волнение, что невольно спросил себя: «А, может быть, можно испытывать страх против воли?» И сомнение, беспокойство, ужас овладели им. Что будет с ним, если сила, более могущественная, чем его воля, властная, непреодолимая сила подчинит его себе? Что будет тогда?
Конечно, он пойдет к барьеру, так как он решил это сделать. Но если он задрожит? Или потеряет сознание? И он подумал о том, что будет тогда с его положением, с его репутацией, с его будущим.
Он почувствовал странное желание встать и взглянуть на себя в зеркало. Он зажег свечу. Увидев свое лицо, отразившееся в полированном стекле, он едва узнал себя; у него было такое чувство, словно он видит себя впервые. Глаза казались огромными, он был бледен, — несомненно, он был бледен, очень бледен.
И вдруг, словно пуля, его пронзила мысль: а завтра в это время я, может быть, буду мертв. Сердце у него снова неистово заколотилось.
Он подошел к постели и на тех самых простынях, которые он только что покинул, явственно увидел самого себя лежащим на спине. У призрака было осунувшееся лицо, какое бывает у трупов, и прозрачная бледность рук говорила о том, что они никогда больше не подымутся.
Оп почувствовал страх перед своей кроватью и, чтобы не видеть ее, открыл окно и стал смотреть на улицу.
Ледяной холод охватил его с ног до головы, и он отступил, задыхаясь.
Ему пришло в голову затопить камин. Он медленно принялся за это, не оборачиваясь. Когда он прикасался в чему-нибудь, по рукам его пробегала нервная дрожь. В голове мутилось; мысли кружились, разорванные, ускользающие, мучительные, он был в состоянии какого-то тяжелого опьянения.
Беспрестанно он спрашивал себя:
— Что мне делать? Что со мной будет?
Он снова стал ходить по комнате, машинально повторяя: «Я должен быть храбрым, очень храбрым».
Потом он подумал: «На всякий случай надо написать родителям».
Он опять сел, взял лист почтовой бумаги и написал: «Милый папа, милая мама…»
Потом он нашел это обращение слишком обыденным при таких трагических обстоятельствах. Он разорвал листок и начал снова: «Милый отец, милая мать, я буду драться на дуэли завтра рано утром, и так как может случиться, что…»
У него не хватило решимости дописать до конца, и он порывисто вскочил.
Он будет драться на дуэли. Это неизбежно. Эта мысль давила его. Что же такое происходит в нем? Он хотел драться, — решение его было твердо и непоколебимо. И в то же время ему казалось, что, несмотря на все усилия воли, у него не хватит сил даже для того, чтобы добраться до места поединка.
От времени до времени у него начинали стучать зубы, производя негромкий сухой звук. Он спрашивал себя: «Случалось ли когда-нибудь моему противнику драться на дуэли? Посещал ли он тир? Классный ли он стрелок?» Дюруа никогда не слыхал его имени. Однако, если бы этот человек не был превосходным стрелком из пистолета, он не согласился бы с такою легкостью, без всяких споров на это опасное оружие.
И Дюруа представлял себе сцену дуэли, представлял, как будет держать себя он сам и как будет держать себя его противник. Он напрягал мысль, пытаясь нарисовать себе мельчайшие детали поединка. И вдруг он увидел перед собой глубокое черное дуло, из которого вот-вот должна была вылететь
