больной.
Форестье поднял руку медленно, с заметным усилием.
— Вот и ты, — сказал он, — приехал посмотреть, как я тут умираю… Спасибо.
Дюруа притворно рассмеялся.
— Смотреть, как ты умираешь! Это было бы не очень занимательное зрелище, и ради него я не поехал бы в Канн. Я приехал навестить тебя и немного отдохнуть.
Форестье прошептал:
— Садись, — и, опустив голову, погрузился в свои мрачные размышления.
Он дышал прерывисто, тяжело, и от времени до времени испускал короткие стоны, словно для того, чтобы напомнить присутствующим, как он страдает.
Заметив, что он не собирается разговаривать, жена его облокотилась на подоконник и, указывая движением головы на горизонт, сказала:
— Посмотрите, разве не красиво это?
Прямо против них склон горы, усеянный виллами, спускался к городу, расположенному вдоль берега амфитеатром; справа он доходил до мола, над которым высилась старая часть города с древней башней, а слева упирался в мыс Круазет против Леринских островов. Они казались двумя зелеными пятнами на фоне совершенно лазоревой воды. Можно было принять их за два огромных плавающих листа: такими плоскими они казались сверху.
Вдали, на ярком фоне неба, замыкая горизонт с другой стороны залива и возвышаясь над молом и башней, вырисовывалась длинная цепь голубоватых гор, образуя причудливую, очаровательную линию вершин, угловатых, круглых или остроконечных, которая заканчивалась большой пирамидальной горой, окупавшей свое подножие в открытое море.
Г-жа Форестье указала на нее:
— Это Эстерель.
Небо за темными вершинами было красного, золотисто-кровавого цвета, который трудно было вынести глазу.
Дюруа невольно проникся величием догоравшего для.
Он прошептал, не находя более красноречивого эпитета для выражения своего восхищения:
— О, это поразительно!
Форестье повернул голову к жене и попросил:
— Дай мне немного подышать воздухом.
Она ответила:
— Будь осторожен, уже поздно. Солнце садится, ты простудишься; а ты знаешь, что это значит в твоем состоянии.
Он сделал правой рукой слабое судорожное движение, по которому можно было догадаться, что он хотел сжать кулак, и прошептал с гневной гримасой умирающего, обнаружившей топкость его губ, худобу щек и всего тела:
— Я тебе говорю, что я задыхаюсь. Не все ли тебе равно, умру я днем раньше или днем позже, раз я уже приговорен?
Она широко распахнула окно.
Воздух, проникший в комнату, подействовал на всех троих, как неожиданная ласка. Это был мягкий, теплый, нежный ветерок, напоенный опьяняющим благоуханьем цветов и кустов, росших на этом склоне. В нем можно было различить сильный запах смолы и терпкий аромат эвкалиптов.
Форестье жадно вбирал воздух своим отрывистым, лихорадочным дыханием. Он вцепился ногтями в ручки кресла и сказал свистящим, злобным топотом:
— Затвори окно. Мне больно от этого. Я предпочел бы издохнуть где-нибудь в подвале.
Его жена медленно закрыла окно, потом стала смотреть вдаль, прильнув лбом к стеклу.
Дюруа чувствовал себя неловко; ему хотелось поболтать с больным, успокоить его.
Но он не мог придумать ничего утешительного.
Он пробормотал:
— Значит, тебе не лучше с тех пор, как ты здесь?
Форестье пожал плечами негодующе и нетерпеливо:
— Как видишь, — и снова опустил голову.
Дюруа продолжал:
— Черт возьми! Здесь необыкновенно хорошо по сравнению с Парижем. Там еще настоящая зима. Идет снег, град, дождь, и так темно, что приходится зажигать лампу уже в три часа дня.
Форестье спросил:
— Что нового в редакции?
