хороши. Не просто хороши! Это были глубокие, искренние строки, в которых билось и звучало то, чего недоставало мне! В них была жизнь, настоящая поэзия! А мне, по сути, и сказать было нечего. Стыдно в таком признаться, но я, бывало, искал красивые слова, подбирал по словарю рифмы. Мои стихи были складные, ладные, но пустые. Я умничал, гримасничал – а она вдыхала в слова жизнь. В общем, ты поняла, что я хочу сказать. Твоя мать обладала истинным даром, и я рядом с ней был просто жалкий паяц. А теперь оцени мое состояние. Машенька была журналистом, к тому моменту – заместителем главного редактора в известной городской газете. Ее уважали, любили, ее статьями зачитывались, ей прочили хорошее будущее, тогда как я… Ты знаешь. Единственное, что мне оставалось, чтобы сохранить самоуважение, – это считать себя непонятым творцом. Говорить, что я выше мирского. Но, прочтя ее стихи, я уже не мог сохранить и эту иллюзию.
– И что ты сделал? – спросила дочь деревянным голосом, потому что он снова замолчал.
– Поначалу ничего. Сделал вид, что ничего не находил. Убрал тетради обратно, не сказал Машеньке, пытался жить, как жил. Но каково это было! Жена, которую я считал милой, умной, но далекой от творчества, превзошла меня во всем, решительно во всем! Само то, что она ни слова не говорила, что тоже пишет, не пыталась взойти на пьедестал, куда я взбирался всю жизнь, было еще одной ее победой надо мной! Ты пойми, получалось, Машенька великодушно уступала мне, хотя и знала, что пишет куда лучше. А она не могла не знать! У нас было одинаковое образование, она отлично разбиралась в литературе. Что мне оставалось? Я ходил на работу, ел свой ужин, ложился в кровать, а внутри все кипело! Я любил Машеньку и одновременно люто ненавидел. Ты, наверное, не сможешь этого понять. Я никак не мог простить ей, что она так хороша, так талантлива. Завидовать собственной любимой жене! Мне казалось, она просто издевается. Смотрит на меня и думает, как я ничтожен. Снисходит до меня и упивается своей добротой. И возвышается за мой счет. Разумеется, ничего такого Машеньке и в голову не приходило, она была чужда мелочности. В общем… Вместо того чтобы поступить по чести, признаться, что все знаю, и уступить ей первенство, предложить попробовать начать публиковаться, я отомстил ей. Сделал то, что задело бы ее сильнее всего. Стал встречаться с ее подругой. Банально и гадко, хуже не придумаешь. Виктория была разведена, бездетна и часто давала понять…
– Тетя Вика? – перебила Регина. – Они дружили с мамой, а потом она вдруг пропала куда-то.
Роберт Ринатович кивнул, лицо его сморщилось.
– Вика завидовала более успешной подруге, а тут такой шанс! Мы были просто два неудачника, и каждая наша встреча становилась мерзкой, отвратительной местью человеку, который любил нас, доверял и никогда не подумал бы плохого. Машенька ничего не подозревала. Прошло примерно полгода. На душе у меня легче не становилось, и я в конце концов решил прекратить этот фарс. Но у Виктории были другие планы. Она взяла и рассказала Машеньке обо всем. И от себя присовокупила, что я, дескать, люблю ее, но не бросаю жену из жалости и чувства ответственности. – Роберт Ринатович заговорил быстро, сбивчиво: – Машенька пришла с работы и с порога спросила, правда ли это. Только один вопрос – правда или нет? И я… я не стал каяться, пробовать объяснить… Она бы, может, все поняла и опять простила! А я заговорил о другом. Да, говорю, правда. Как черт толкнул… Стал ее же и обвинять. Мол, скучная, на работе зацикленная, сухая. Сказал, что она меня связывает! Жалею, мол, что вернулся, хочу уйти, жду не дождусь подходящего момента. Еще что-то ужасное в том же духе. Думал, она заплачет, мне хотелось, чтобы плакала, страдала. Но она всегда поступала по-своему. Машенька стояла и слушала меня с сухими глазами. А потом просто повернулась и ушла. Дальше ты знаешь.
Да, она знала. Когда мама умерла, Регина была в пионерском лагере. Шел июль, разгар каникул. Ее вдруг вызвали к начальнику лагеря, и в кабинете она увидела отца – бледного, какого-то скрюченного, с покрасневшими от слез глазами. «Мамы больше нет, – сказал он, протягивая к ней руки, – она погибла».
Пошла куда-то вечером, очевидно, по рабочим делам, и ее сбила машина. Было уже темно, задумалась, наверное, и вышла на дорогу в неположенном месте. Водитель не заметил женщину, внезапно очутившуюся прямо перед ним, и не успел затормозить.
Такова была официальная версия.
Несчастный случай.
Но случай ли?..
– А стихи? Где они? – глухо спросила Регина.
– Сжег, – коротко обронил Роберт Ринатович.
– Зачем? Если они были так хороши! И вообще, это память о маме!
– Неужели не ясно? – Он смотрел на дочь с яростью и одновременно с отчаянием. – Именно поэтому я должен был уничтожить их! Чтобы не упасть еще ниже, хотя куда уж там… Но если бы не сжег, рано или поздно не удержался бы и выдал Машенькины стихи за свои!
Глава двенадцатая. 12 января. Утро, день, вечер. Римма
Римма Ринатовна сидела на диване, подложив под спину большую подушку. Боль в ноге почти утихла. Если сидеть вот так, без движения, можно даже забыть о травме. Уснуть она не пыталась. Поочередно брала в руки то одну книгу, то другую, то новый выпуск «Татарстанского литературного альманаха», который всегда читала с большим интересом. Пробовала отвлечься, только напрасно: ни обожаемый Моэм, ни новеллы Стефана Цвейга, ни целое сонмище авторов альманаха не могли завладеть ее вниманием.
Поневоле она поминутно прислушивалась к тому, что происходит наверху, – и ничего не слышала. Над ее головой было крыло, где находились спальни Розы и Румии-Регины. Девчонка, скорее всего, слушает музыку в наушниках – и хоть трава не расти. А племянница… Может, читает Коран, молится или
