Если ясновидение и властность в «Лапе» налицо, то о толковости говорить не приходится: ее нет ни по каким параметрам – ни по программным установкам авангарда, ни по конвенциям других направлений и школ.
Не исключено, впрочем, что Хармс забросил «Лапу», оставив ее в недоработанном, аморфном виде, без тех минималистско-элегантных художественных решений, которые так приятно удивляют нас в его лучших вещах. В таком случае в собраниях его сочинений ей место в разделе «Незавершенное».
9. Выводы
Итак, «Лапа» – это изделие, сшитое на живую нитку из лоскутков русской классики, новой советской драматургии и европейской мистической и оккультной литературы, причем по готовым лекалам. Заемным оказывается и ее сюжет, и жизнетворческие реверберации этого сюжета. Наконец, в жанровом отношении «Лапа» продолжает русские традиции пьесы абсурда с мистериальным и сатирическими оттенками. Собранные в ней чужие лоскутки, не будучи подчиненными единому замыслу, представляют собой «пэтчворк». «Лапа», возможно, – тот случай, когда «богатое» и укоренное в традиции письмо берет верх над писателем. В ней разные дискурсы, не укрощенные Хармсом, говорят каждый на свой лад, за счет чего образуется эстетическая какофония.
Реконструированный в настоящей главе интертекстуально-жизнетворческий дизайн «Лапы» позволяет понять причину невероятного содержательного разброса интерпретаций, которые ей давались. В самом деле, при желании в ней можно увидеть не только предвосхищение египтологических открытий, воспроизведение шаманского камлания или зашифрованную смерть Маяковского, но и услышать «негритянские барабаны и односложные словоизъявления кафров»[553]. Но в такой судьбе своего произведения Хармс едва ли повинен. Не он опубликовал «Лапу» и не он ее канонизировал.
Феномен восхищенно-некритического отношения к текстам обэриутов в гуманитарной среде заслуживает специального изучения. В случае Хармса в безоговорочном приятии его сочинений сыграли свою роль такие обстоятельства, как его авангардное жизнетворчество, трагическая судьба (два ареста, высылка из Ленинграда и смерть в тюремной больнице во время блокады), самиздатское распространение его наследия для взрослых, вхождение его словечек в петербургский интеллигентский дискурс, наконец, престижность исследования новообретенных писателей в перестроечной и постперестроечной России. Но не пора ли посмотреть непредвзято на художественные достоинства произведений Хармса? Что если «Лапа» была пробой пера в «богатом» письме или вообще мистерией для одноразового – жизнетворческого – использования?
Раздел четвертый
Прагматика как искусство
XI. Игра на выигрыш: О траектории успеха кубофутуризма и ОБЭРИУ[554]
«В 1908 году вышел “Садок Судей” – В нем
Время шло… В. Хлебников, А. Крученых, В. Маяковский, Б. Лившиц, В. Кандинский, Николай Бурлюк и Давид Бурлюк в 1913 году выпустили книгу: “Пощечина Общественному Вкусу”.
Все эти бесчисленные сюсюкающие Измайловы, Homunculus’bi, питающиеся объедками, падающими со столов реализма – разгула Андреевых, Блоков, Сологубов, Волошиных и им подобных – утверждают…, что мы “декаденты”… и что мы не сказали ничего нового – ни в размере, ни в рифме, ни в отношении к слову.
Разве были оправданы в русской литературе наши приказания чтить
на увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами!
на непреодолимую ненависть к существовавшему языку! с ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами венок грошовой славы!
стоять на глыбе слова “мы” среди моря свиста и негодования!»
Нам так приятно знать прошедшее.
Приятно верить в утвержденное.
Тысячи раз перечитывать книги доступные логическим правилам
охаживать приятно темные углы наук.
Делать веселые наблюдения
