скульптура стоит во внутреннем дворике Театра на Таганке. Володя позировал Геннадию Распопову, и этому есть свидетели. Хотя Володя относился к этому отрицательно, но потом Гена его уговорил.
Да, Марина — конечно через Артура Макарова — хлопотала, чтобы эту работу Распопов отдал ей. Но Анна Андреевна решила эту скульптуру отдать нам… А перед этим она решила сделать ее копию в бронзе, и, кажется, она этим занимается.
Перевозчиков: Валерий Сергеевич, а когда выйдут ваши дневники, меня особенно интересует восьмидесятый год, я сейчас делаю об этом книгу (книга «Правда смертного часа» вышла в издательстве «Вагриус» в 2000 г. — В.П.).
Золотухин: Я звонил Володе 24 июля, часов в пять или в шесть. Но я разговаривал не с ним, а с врачом. Да, звонил я по просьбе Полоки, и врач сказал мне, что он спит… Я спрашиваю: «А когда он проснется?» Он усмехнулся. Я как сейчас слышу его голос в трубке: «Когда проснется? Он еще долго не проснется.»
Перевозчиков: Ваши знаменитые дневники. А какова технология записи?
Золотухин: Иногда я записывал сразу — днем или вечером — ну, например, во время репетиции. Но главным образом записывал после. Или даже потом что-то вспоминал. Ну, например, запись эпизода с Эрдманом на репетиции:
— Володя, вы песни пишете?
— Да, пишу на магнитофоны.
— А я на века.
— Я тоже кошусь на эти самые века.
Я вспомнил и записал это в Одессе.
Абрамова: Ты знаешь, Валера, у тебя феноменальная память на диалоги. Не на пересказ, а именно на диалоги.
Золотухин: В этом-то все и дело… Мне говорят, что я выдумываю… Но меня всегда интересовало — кто, когда и что сказал, какая была последовательность слов. Я это запоминал и записывал.
Абрамова: А, кроме того, у тебя сохраняется стиль и дух разговора. Даже чувствуется присутствие людей, и тех, которые говорят, и тех, которые слушают. Надо по возможности говорить правду, чтобы потом перепроверять друг друга. Страшно хочется правды, но тормоза есть у всех. И у меня тоже. Кто-то кого-то или чего-то боится… Я, например, боюсь Нину Максимовну. И боюсь именно правду сказать или написать, потому что боюсь ее задеть или обидеть.
Золотухин: Я ведь тоже кое-что из дневников изъял, ну например — Ксюшу (Ксения Ярмольник. — В.П.). И, вероятно, правильно сделал. Пусть ее не будет. Пока. Но у Ксюши должно быть много чего, что она может рассказать.
Абрамова: А потом, она — молодая. Она лучше помнит, что и как было. Ведь это было самое яркое в ее жизни.
Золотухин: И еще она — умная…
Абрамова: Тут важно восприятие. Я вот помню «собой» — помню свой первый план: что я про это думаю. Я помню все через свое восприятие, а может быть не совсем то, что было на самом деле.
Ну уж если что-то очень сильно нравится. Вот спектакль «Галилей» я так помню! Как будто меня там не было! Как будто спектакль шел сам собой.
Перевозчиков: Людмила Владимировна. Дневники вашей бабушки. Когда вы их прокомментируете?
Абрамова: Я думаю, там ничего особенного нет. «Пришел поздно», «уехал на репетицию.» — то есть какие-то даты там есть. И брат Валька уже эти выписки сделал. И получилась такая простыня, которая в музее есть.
Золотухин: Я согласен с Люсей, когда она говорит, что надо перепроверять. Пока люди еще не все забыли, надо из них все это «вытащить». Пусть иногда говорят неправду, но все равно сквозь это, сквозь этот туман, может выскочить какая-то правда, какая-то истина. А потом все это можно сопоставлять.
Абрамова: Да-да-да… Когда я в первый раз прочитала первую книгу Валеры Перевозчикова («Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого» М., «Московский рабочий», 1988. — В.П.), то разочаровалась страшно — серия автопортретов людей, причем не самых хороших людей. И меня даже зло какое-то взяло — зачем столько времени на это тратить?! Каждый про себя рассказал… А потом, когда у меня это первое раздражение прошло, я сквозь эти автопортреты увидела Володю…
А потом… Ведь каждый из них раскрылся.
Золотухин: А в книжке Крымовой «Я, конечно, вернусь.» меня больше всего потряс материал Каспарова. Пишет человек, который Володю не видел. Но это самое точное попадание, вот это — Володя. А вот ты начинаешь говорить и думаешь — как бы не сказать не то, как бы кого-то не обидеть. То есть получается, что в первую очередь думаешь не о нем, — вот какая штука.
И вот еще. Мне потрясающую вещь сказал один мой знакомый: «Ведь потрясла не смерть Высоцкого, а его похороны». Я стал думать. Да, умереть может каждый, но вот то, что случилось после смерти, вот эти похороны. Тогда мы поняли, кого же мы хороним. И я думаю, что это действительно так. И то,
