Владимир Высоцкий. Только самые близкие

что началось после, эта всенародная любовь. Это естественно, и препятствовать этому тогда было глупо. И сколько появилось у него друзей — и это естественно. Да у него их и было столько!

И вот я получил письмо. После всех этих историй, после Рязановских фильмов. Один человек мне писал: «Тебе все простят. И эту историю, и эти дневники. Тебе не простят одного: что Высоцкий назвал тебя своим другом». И тогда я понял, куда идут корни этого раздражения. Это внутренняя генетическая ревность!

Абрамова: Конечно, ревность. Даже Марина ревнует ко всем, хотя сейчас она немного успокоилась. И еще я теперь понимаю, что ей досталось больше всех.

А сейчас Марина стала остывать, так получилось, что время охладило страсти. Она, конечно, натерпелась больше всех нас, и я сейчас это понимаю.

Я прочитала в Володином «Парижском дневнике», как Володя с Мариной идут в психиатрическую клинику навестить ее старшего сына. И я над этим рыдала! Как грубо с Мариной разговаривал врач… Мне это понятно, потому что и со мной врачи так же разговаривали в больницах. И я хорошо понимаю, как они могут достать.

Я представила ее жизнь — и просто взвыла над ней… Мне ведь по времени меньше досталось, меньше по густоте и трудности обстоятельств.

У меня есть одно жуткое воспоминание, когда Володя свалился в оркестровую яму… Помнишь, Валера, когда на спектакль Микояна черт принес? Я привезла Володю похмельного и железно за ним следила. А он ушел на сцену, — и ему там кто-то поднес, кто — не знаю. Он тут же оживился, замахал руками, взвалил на себя мешок. Мешок его повел, и он свалился в яму. А Микоян сидит в ложе! Ну ему-то что? До фени — кто упал, кто не упал.

Золотухин: Это на «Добром человеке» в Театре Маяковского?

Абрамова: Да, на «Добром человеке». Володя играл мужа, и это было в театре Маяковского, ты совершенно прав.

Золотухин: А я помню другой случай в Театре Маяковского. Это — «Десять дней». Мы с Володей вышли на улицу, сели на ступеньки в этом самом Собиновском переулке — перед театром. Играем, я — на гармошке, он — на гитаре. И разговор такой:

— Сейчас надо бы.

— Но ведь спектакль!

И вдруг Володя встает, и с гитарой — целеустремленно! — так у него бывало, пересекает улицу Герцена, идет, идет — и исчезает. Я жду, потому что ведь надо петь. Он идет назад, также целеустремленно, но уже с выполненной задачей. И когда мы начинаем петь, Володя уже играет тельняшкой. Он не пальцами по струнам бьет, а красной тельняшкой. Чешет! И тут я понял, что нам хана.

Абрамова: А тогда на том «Добром» на меня набросился Любимов, который сидел в ложе рядом с Микояном. Он оттуда увидел, что произошло на сцене, и не мог тут же заругаться, он же рожу любезную делал Микояну.

Людмила Абрамова, Владимир Ковнер, Владимир Высоцкий и Валерий Золотухин в гостях у Гидалия Рахлина в Ленинграде. 20 апреля 1967 года

И когда спектакль закончился — я, конечно, расстроилась, Володю придерживаю, чтобы он опять куда-нибудь не убежал, — и в это время ко мне подходит Коля Губенко и говорит: «Люся, пойдем!». Я-то думала, что Любимов хочет меня пожалеть, потому что все актеры стояли и меня жалели. И я думаю: вот Любимов — хороший человек, тоже хочет меня пожалеть. Я-то тогда Любимова почти не знала. А Коля все время держал меня за руку… И Любимов как на меня понес… «Да вы что! Да зачем вы здесь вообще нужны! Вы видели, что произошло?! Вы ему поднесли?!» Короче говоря, проорал на меня, сказал все слова, которые знал… Повернулся и пошел.

А Коля держал меня за руку, чтобы не отдать Петровичу на расправу… Я хорошо помню свои ощущения — отчаяния и беспомощности! Чувство вины ужасной. Я тогда не знала, что же мне делать. Теперь я понимаю, что Любимову было плохо, что ему надо было выговориться, что надо было на кого-то это переложить. А я просто попала под горячую руку. Но как я переживала!

А как тогда переживала Марина?! Каково ей было на самом деле? А тут еще проблемы с детьми. Ужас! Ужас! А здесь, в Союзе. Она же была среди чужих людей — и все на нее смотрят, всем надо ее «пощупать». Даже хорошему человеку — и тому хочется вложить персты. Тоже ужас!

А теперь, как я понимаю, Марина начинает остывать. Она, по словам Артура Макарова, согласна передать в Музей Володины письма к ней. Конечно, копии, но все равно. Это же просто кладезь! По этим письмам можно сверять даты, там же наверняка есть автографы песен, а факты — мы же столько узнаем!

А у нас здесь ситуация такая. Совершенно невозможно одновременно поговорить с Артуром Макаровым и с Севой Абдуловым. При одном нельзя упоминать другого. А мне, может быть, хочется поговорить и с тем и с другим. Нельзя одновременно разговаривать с Эдиком Володарским и с Семеном Владимировичем… Но они же помнят оба, — и это надо сохранить.

Вот эта завеса собственного «я»! — знаешь, как в дневниках Достоевского… Эпизод о смерти его первой жены… Он пишет, почему не может быть правды между живыми людьми. Потому что мешает собственное «я» — мешает восприятию, отношениям между людьми, мешает воспоминаниям… «Вот Маша лежит на столе. И если я увижусь с ней на том свете, то наши «я» между нами уже стоять не будут…». Вот такая мысль.