мизантроп Урсус – вместе со слепой сиротой Деей. Гуинплен и Дея любят друг друга: слепая девушка «видит» душу, а не маску и не изуродованную плоть. Три человека и волк путешествуют по югу Англии в размалеванном домике на колесах, который называется «Зеленый ящик», и дают представления. Зрителей больше всего привлекало лицо Гуинплена.
Пока «Зеленый ящик» дает представления для все большего числа зрителей, незаметный королевский чиновник, известный как «откупорщик океанских бутылок», обнаруживает, что Гуинплен – пропавший сын ссыльного пэра-республиканца, лорда Линнея Кленчарли. В Лондоне Гуинплена хватает такой же таинственный чиновник – уапентейк, «жезлоносец»{1221}, и, после леденящих кровь рассказов о работе английского «правосудия», ярмарочный шут занимает место в палате лордов, где предлагает угостить высокомерных лордов правдивым описанием жизни отверженных. Революционный посыл тонет во взрывах хохота.
Гуинплен с отвращением покидает Вестминстер и приходит на берег Темзы. Он видит, что Урсус отплывает, – он решил, что Гуинплен умер. Охваченная горем, Дея умирает у него на руках. В сгущающихся тенях Гуинплен приобретает ее провидческое зрение и, повинуясь «знаку», который посылает ему Дея с неба, шагает в черную пропасть моря.
В «Человеке, который смеется» тут же признали роман о самом Викторе Гюго: изуродованный ребенок, он получает извращенный прием со стороны людей, которых развлекает своим уродством; лорд-республиканец, которого высмеивают пэры за то, что он обнажает общественные язвы. Другое сходство, как все решили, было случайным: полуприрученный хищник по имени Гомо, ярмарочный шут по имени Урсус. Более тонкие откровения оказались незамеченными. Прошло много лет, прежде чем возобладал иной подход к литературе, меньше основанный на сплетнях. Тогда увидели, что романы Гюго – не хвастливые рассказы о себе, а опыты возможных крайностей, следование какой-то дорогой до самого конца. Часть Гюго шла к катастрофе, в то время как остальные Гюго оставались в безопасном месте, на перепутье. Гуинплен был экспериментальным Гюго, который запечатывает в бутылку свое провидческое послание и отплывает к самоубийству и внутренней правде.
По пути герой с честью преодолевает еще одно испытание: непостижимое женское тело, воплощенное герцогиней Джозианой, развращенной идеалисткой, которую привлекает мысль о сближении с самым уродливым человеком на земле: «Она жила в каком-то таинственном ожидании высшего, сладострастного идеала». «У герцогини Джозианы была одна особенность, встречающаяся чаще, чем предполагают: один глаз у нее был голубой, а другой черный… День и ночь смешались в ее взгляде».
Гюго никогда не говорил о происхождении своих персонажей, только об их судьбе, поэтому ни одна из этих аналогий не может быть названа сознательной или бессознательной. Во всяком случае, различие не так полезно, как это звучит. Джозиана воплощает для героя всепроникающий страх, что сама Природа попытается помешать ему повиноваться диктату совести и что, за пределами рационального добра, лежит сила, которую можно описать только как Зло: «Тревожный экстаз, оканчивающийся зверским торжеством инстинкта над долгом», «Пороки ходят невидимыми тропами, уже подготовленными в нашем организме»{1222}. То, что Гуинплен бежит от соблазнительной pieuvre, дает, по Гюго, надежду на окончательную победу, на бегство от повседневного противопоставления добра и зла, преступления и наказания.
Франция была не в том настроении, чтобы смеяться. Те немногие, кто прочли роман от корки до корки, увидели в нем один из последних костров угасающего разума, бледное отражение страны, которую он же и помогал развратить{1223}. В Великобритании утверждение Гюго, будто «Человек, который смеется» точен с исторической точки зрения, было встречено взрывами протеста{1224}.
Критики твердили, что Гюго совершенно помешался. Его Англия населена немыслимыми созданиями: легендарными
Критика «Человека, который смеется» очень похожа на жалобы, что книга «Приключения сэра Джона Мандевиля» бесполезна в качестве путеводителя по Святой земле. Суинберн, который восхищался сходством религиозных стихов Гюго со стихами Блейка{1226}, стал единственным, кто предложил не читать роман «при свете реализма»{1227}. На самом деле в романе прослеживается примечательная британскость, напоминающая Свифта, Льюиса Кэрролла, Толкиена или Мервина Пика. В конце концов, Гюго прожил на английской земле достаточное время, сравнимое со многими писателями. И пусть некоторые имена собственные напоминают дешевые сорта виски – Кленчарли, Маккалламор, – возможно, они выкопаны в старых сатирах и приняты за фамилии реальных людей{1228}, но показывают чуткость к богатству английского языка. Наверное, самым большим сюрпризом стало то, что многие из существ, описанных Гюго, существуют на самом деле – даже плюющиеся маслом глупыши и
Из тьмы невежества Гюго извлек блестящее описание закостеневшей революции, которая лежит в основе британской культуры. В романе оживают призраки других языков – саксов, латыни, гэльского и языка, который так и тянет назвать доисторическим, – и требуют вернуть им законное место в словаре. Как будто все население Великобритании с тех пор, когда образовался пролив ЛаМанш, жило одновременно в ближайших к Лондону графствах, как
