то принадлежавшее другому спасителю в изгнании, Наполеону Бонапарту{1241}. В газетах, которые тайно продавались в предместьях, образ был более запутанным. Произведения Гюго почитали; на нем самом лежало пятно происхождения и прошлых взглядов. Прекрасный пример такого раздвоения можно найти в газете, которая, в попытках избежать цензуры, вначале выходила под названием «Жокей», затем стала «Мамашей Мишель», а шесть номеров вышли под названием «Отверженные». У слова «отверженные» появилась четкая революционная коннотация, как и у «Квазимодо», который писал в газету в феврале 1870 года, жалуясь на жилищные условия в окраинных трущобах. Но читатели газеты, которая призывала читателей выходить на улицу и убивать полицейских, совсем не обязательно верили Гюго. Выпуск, названный «Бегите!», приглашал читателей посетить кладбище бедных ссыльных на Джерси и прийти к выводу, что Виктор Гюго спас свою шкуру и бросил своих собратьев по ссылке.
Агрессивно-пуристский, анархистский взгляд на Гюго был почти таким же беспощадным, как взгляд крайних консерваторов. Сквернословящая газетка для пролетариев под названием «Мамаша Дюшен» (она же – «Гильотина») посвятила первую полосу первых трех номеров Виктору Гюго{1242}. Стиль служит предтечей Парижской коммуны и примером опасного, фарсового подхода к политике, который так поощряло «Возмездие» Гюго: «Эта личность, поэт-хамелеон, – самый большой хвастун, какой существовал в истории человечества со времен падшего ангела». «Сын солдата первой Империи, он с молоком матери впитал империалистические взгляды». При каждой новой власти хамелеон менял цвет. Он выпросил пенсию у Людовика XVIII, лизал сапоги Карлу Х, сбежал к масонам в 1830 году, служил правительству Луи-Филиппа, выклянчил пост пэра Франции. Он переспал с женой своего лучшего друга, Биара, и вышел сухим из воды. Все это время он «стряпал непристойные, антирелигиозные драмы» и «появлялся на публике с куртизанкой Жюльеттой». Почему последние восемнадцать лет он провел в ссылке? Потому что Луи Бонапарт отказался назначить его министром. Статьи оканчивались длинным стихотворением, в котором говорилось, что у Гюго голос павлина, голова гидроцефала, зловонное дыхание и злокачественная опухоль в подмышке, из которой он берет чернила.
Важность этого вываливания в грязи заключается в том, что инсинуации предназначались для пролетарской публики, которая обожала Гюго, как шотландцы – Красавца принца Чарли. В феврале 1870 года «Мамаша Дюшен» напечатала подборку писем читателей, в которых те возмущались поношением «великого человека». Один неизвестный герой по фамилии Дюру предложил встретить автора статей возле его дома номер 10 по улице Каде между 20.30 и 21.00. Больше «Мамаша Дюшен» не выходила.
Такое радикальное расхождение во взглядах на Гюго было неизбежным в то время, когда политические дебаты свелись к бесконечным повторам своих убеждений. С другой стороны, кто мог с уверенностью сказать, что знает настоящего Гюго? Был ли он, например, тем созерцателем, каким представлялся читателям газеты La Rappel, своего рода геологической окаменелостью, «отгороженной откосами, наросшими вокруг моей совести»{1243}? Или человеком, который пришел в ярость, потому что Рошфор не превратил антиправительственную демонстрацию в полномасштабный мятеж, когда 100 тысяч парижан протестовали против убийства журналиста кузеном Наполеона III? Гюго тяготел к спонтанным решениям; ему хотелось видеть, как ручейки отдельных событий сливаются в один символический поток. Может быть, «Мамаша Дюшен» была права, когда напоминала о его «имперском» воспитании. Его предки с обеих сторон в прошлом устраивали кровавую резню.
Следующие четыре месяца Гюго занимался делами профессионального ссыльного: устраивал рождественский обед. Он рассказал приглашенным детям о перспективах «лучезарного» ХХ века. В 1914 году те дети наверняка достигли призывного возраста… Кроме того, Гюго написал ответ «Морякам Ла- Манша», которые в коллективном письме благодарили его за «Тружеников моря» («Я один из вас, – писал Гюго, – я сражаюсь с бездной»; «я мокну, я дрожу, но улыбаюсь, а иногда, как вы, я пою»). В том же несоразмерном духе он послал письмо поддержки Национальной ассоциации британских дам за отмену закона о заразных [то есть венерических. –
По сравнению с другими его публичными высказываниями, похоронная речь казалась легким отступлением.
1870 год настолько важен для истории Франции, что естественно желать, чтобы Гюго начал собирать чемоданы, и думать, будто он догадывался, что вскоре произойдет. Но после волнений 1868 и 1869 годов были все признаки того, что империя все же выстоит.
Наполеон III страдал из-за своей непопулярности; его запугивала жена, которой все больше нравилось ездить по стране. В 1870 году он доказал, что остался таким же увертливым, как раньше. Французов попросили одобрить недавние «либеральные реформы». «Да» стало бы мнением в поддержку империи, а «нет» – мнением в пользу той империи, какой она стала бы, если бы все ее граждане поняли неоспоримое превосходство экономики.
Ответ Гюго появился в газете Le Rappel и в нескольких других. Плебисцит он называл «государственным переворотом в форме клочка бумаги». «Можно ли считать мышьяк съедобным? Вот в чем вопрос». Он предложил на обсуждение собственный вопрос: «Следует ли мне сменить Тюильри на Консьержери и отдаться на милость суда?» Подписано: «Наполеон». Ответ: «Да».
В результате был выписан ордер на арест Гюго; его сыновей в очередной раз приговорили к тюремному заключению, а Наполеон III убедился, что его реформы одобрили 7 миллионов 358 тысяч граждан. Миллион 572 тысячи высказались «против», миллион 894 тысячи воздержались. Казалось, будущее империи обеспечено. Гюго понял, что вернулся туда, откуда все началось. Он продолжал писать стихи для сборника, который хотел назвать «Новое возмездие» или «Гром на горизонте»{1244}. Некоторые стихи, написанные в 50-х годах, первоначально
