С точки зрения физиологии безумие пошло ей на пользу. Она делала зарядку и ела с аппетитом. Зловещие слухи о том, что на самом деле Адель была здорова, продолжали ходить почти до последнего времени; они основаны на убеждении в том, что истинные сумасшедшие круглые сутки ведут себя как настоящие злодеи. В 1976 году даже ходили слухи, что последнее известное письмо Адели из клиники, датированное 28 июня 1878 года, «совершенно прозрачно», «сдержанно» и «нормально», что тревожно само по себе. Письмо довольно бессвязно, изобилует повторами и алогизмами.
«Дорогой отец!
Я уже посылала тебе письмо, где просила о разном, среди прочего, чтобы ты послал мне
Остаюсь твоей любящей дочерью,
Жду тебя как можно скорее. Будь настойчив и забери нас с собой, и приезжай за нами»{1314}.
Бессвязное волнение – все, что осталось от женщины, которая, за год до своего «побега» в 1863 году, написала в своем дневнике два абзаца, ставшие бы прекрасным началом романа:
«Было бы потрясающе, если бы молодая женщина, которая настолько порабощена, что не может даже выйти и купить бумаги, пошла к морю и отплыла из Старого Света в Новый, чтобы очутиться со своим любимым. Так я и поступлю.
Было бы потрясающе, если бы молодая женщина, чьи средства к существованию составляет лишь корка хлеба, которую соблаговолит дать ей отец, имела в своем владении через четыре года деньги [буквально – «золото». –
Адель отправили в дорогую частную лечебницу в Сен-Манде в окрестностях Парижа. Лечебницу выбрали из-за удобств и из-за того, что ее возглавлял почтенный психиатр, но, возможно, еще и потому, что в голове у Гюго появились горькие, противоречивые мысли – они время от времени будут мелькать в его дневнике почти до самой его смерти. В 1846 году на тамошнем кладбище похоронили дочь Жюльетты Клер: «Мы вместе ездили в Сен-Манде. Она идет навестить дочь на кладбище, увы! А я иду навестить мою».
Горе редко существует в полной изоляции. По крайней мере, дочь Гюго находилась в безопасности и вдали от скандала. Он не стал депутатом; последний том его речей был готов к публикации, как и «Грозный год». Наступил важный миг в его жизни, у него появилась возможность окончательно сделать выбор: либо впасть в летаргию, перебирать воспоминания, как бусины четок, развлекать гостей, радуясь приятному обществу, и тайно злорадствовать над ничтожеством поколения, пришедшего к власти, либо пуститься в новые приключения, подвергнуть сомнению старые выводы, воспользоваться выгодой прошлого и быть шипом для тех, кого он презирал.
Гюго сделал все, только не впал в летаргию. Если не считать скрипа в суставах и приступа нефрита, почти ничто не напоминало ему о подкрадывающейся немощи: его «лоно» еще имело впереди «добрых семь лет», его чувство юмора не пострадало, а дружба с Юдит Готье созрела и расцвела, время от времени выливаясь в секс. Он даже – впервые в жизни – написал несколько любовных сонетов. Сонет – форма, которая считалась слишком узкой для широкой руки Виктора Гюго. Возможно, он остерегался сонетов, потому что Францию познакомил с ними Сент-Бев, к тому времени уже покойный. Мысли Гюго о жизни после смерти также нашли свое выражение в тщательно составленном завещании. Он думал о непознаваемом Боге, чьи суждения меряются внутренним мерилом, называемом совестью: «Я пытался ввести нравственные и человеческие вопросы в то, что называют политикой… Я говорил от имени угнетенных всех стран и всех партий. Верю, что поступил хорошо. Совесть подсказывает, что я прав. И если будущее докажет мою неправоту, мне жаль будущее»{1316}.
Или, как говорится в стихотворении из сборника «Грозный год», где употребляется образ, близкий его сердцу, Гюго был «безмятежным кредитором бездны», Природа – векселем, а Бог «не был банкротом»{1317}.
Впервые за двадцать лет он мог полностью распоряжаться своим творчеством. Судя по всему, он о чем-то договорился с крестным Алисы, министром образования. Несмотря на то что можно стало ввозить из Бельгии политические памфлеты, ящики с «Наполеоном Малым» и «Возмездием» по-прежнему считались конфискованными. Почему? Потому что Гюго не получал гонорара от этих изданий. Издателям, которые рисковали свободой, нелегально ввозя во Францию произведения Виктора Гюго, его шаг показался верхом неблагодарности{1318}. На сей раз Гюго пожнет плоды восстанавливающейся экономики: французская читающая публика – не более несостоятельный должник, чем Бог.
Кроме того, он усилил хватку и дома. Молодая вдова Шарля поняла, что и ее дети, и ее тело стали объектом притязаний деда. Жорж и Жанна росли в высшей степени странном окружении; они стали пешками в борьбе двух сторон. Самые мелкие драмы, как всегда, задокументированы подробнее всего, но одна заметка в дневнике Гюго довольно точно описывает их отношения: «Я за то, чтобы малышку Жанну отлучили от груди. Мне кажется, что ее кормилица измучена. Алиса притворяется, будто ничего не замечает. Доктор согласен со мной. Жанну немедленно отлучат от груди» {1319}.
Даже гнетущее возвращение Адели принесло с собой солнечный лучик в образе мадам Баа, женщины, которая сопровождала ее в Европу. 23 февраля
