Гюго записал в дневнике по-испански: «Первая негритянка в моей жизни». За этой записью следуют новые иероглифы, но не из самых изобретательных: большая заглавная буква «О» напоминает черную дыру.
Несмотря на новые источники утешения, Гюго тосковал по Океану и своему «орлиному гнезду», в котором он надеялся написать последний шедевр в прозе. Его последним делом в Париже станет напоминание, почему он хочет уйти, – книга из 98 стихотворений, названная «Грозный год». Громко высказавшись, Гюго дал понять, что не намерен тихо и изящно удалиться на покой.
Книга начиналась с Седана и заканчивалась недавними репрессиями. Повторяющиеся, преувеличенные образы намеренно раздражали. Весь первый тираж в 1600 экземпляров разошелся еще до полудня в день выхода в свет (20 апреля 1872 года). Роль красных тряпок для реакционных «быков» играли строки из точек – добровольно вырезанные куски, призванные показать «будущему», что и на втором году Третьей республики свободы слова нет по- прежнему.
В рецензии на «Грозный год» раздражительный Роберт Бьюкенен указал на беспредельность Гюго как отличный пример «расточительности, свойственной всем французам» – «опрометчивого забалтывания власти»{1320}. С 30-х годов XIX века в моду вошли короткие, астматические стихи, похожие на причудливые узоры в салонах Второй империи; они несли в себе дыхание породившего их материализма. Гюго дал поэтический ответ миниатюризации. Его намеренная непоследовательность в словоупотреблении вызывает ощущение бешеной круговерти событий – Истории, «консьержке, которая считает себя знатной дамой»{1321}, редко удается это передать. Он выбирал слова по весу, за тяжесть, подобно тому, как книги используют вместо стульев или стопоров для дверей. Широкие колонки александрийских стихов извергают в мозг читателей крошечные, очень значимые фразы: например, долгая обличительная речь против воображаемого анархиста, уничтожившего библиотеку Лувра, заканчивается ответом на полстроки: «Я не умею читать».
Лучшая рецензия появилась в юмористическом еженедельнике «Погремушка» (Le Grelot). Автор составил разговорник для ошеломленных читателей «Грозного года», тем самым послужив полезной цели. Разговорник выбивает подмостки из-под синтаксиса Гюго и обнажает грубую странность его образной системы. Однако за смешками возникал важный вопрос: служит ли поэзия средством для проникновения в политику или события – лишь сырье для стихов Гюго? Проще задать такой вопрос, чем ответить на него.
Азбука Идеала – библиотека.
Инкарнация, высиженная апокалипсисом, – что-то очень необычное.
Завеса судьбы – очень толстая, когда подбита тайной.
Темное пятно на горизонте – поэт.
Рассветный луч – превратить рассветный луч в удар грома – применить пушку «Виктор Гюго».
Громадное око – Париж.
Разум, на котором отдыхает орел, – разум высшего качества. Высшее продолжение – могила.
Разрывание паутины – судьба.
Блевотина пьяного – раскаяние.
7 августа 1872 года Гюго оставил Францию в ее блевотине и отплыл на Нормандские острова вместе с Жюльеттой, Алисой, внуками и болезненным Франсуа-Виктором. На Гернси он собирался провести большую часть года. Его ждала большая белая страница.
Прошло некоторое время до того, как он приступил не к созданию своего последнего романа, но к его «последнему высиживанию», и не только высиживанию: целые поколения эмбрионов предшествовали первому, несовершенному черновику. Он как будто нарочно тянул время, но у него имелось столько планов в различных стадиях незавершенности, что только он сам знал об этом недостатке. Чтобы поторопить себя, он внушал себе, что смерть не за горами: «Лев ложится в свою пещеру умирать. / Друзья, подобно Шекспиру и подобно Эсхилу, я вхожу / В тот период забвения, что наступает перед смертью». «Я очень стар: времени осталось лишь на то, / Чтобы быть мудрецом»{1322}.
Несмотря на заботы Жюли Шене, «Отвиль-Хаус» сильно пострадал в отсутствие хозяина. Хотя угрозы сжечь его в то время, когда дом Гюго в Брюсселе осаждала толпа, ничем не окончились{1323}, дом превратился в «лачугу», как писал Гюго: «Все в клочьях, занавеси вытерлись, позолота осыпается, я живу в комнате на чердаке»{1324}. К счастью, как он сообщал своим корреспондентам, через дорогу открылась «Семейная гостиница». В основном там останавливались туристы, приехавшие поглазеть на Гюго.
Океанский воздух возымел обычное действие. Гюго купался в море, навещал заброшенный дом на вершине скалы, описанный в «Тружениках моря», видел штормовую тучу, будто сошедшую со страниц его романа. Он сочинял сказки для детей – за десять лет их накопилось так много, что из них составился бы толстый том, будь они записаны. Он рассказывал внукам об отшельнике – тайном обжоре; пересказывал на свой лад «Красную Шапочку», которая кончается тем, что волка съедает лев. Еще одна сказка известна только по названию: «Плохой король и хорошая блоха» {1325}.
Когда с наступлением осени Франсуа-Виктор, Алиса и дети уехали, Гюго приступил к осуществлению двух важных дел, отнявших у него следующие девять месяцев. Он писал «Девяносто третий год» (Quatrevingt-treize){1326}, причем писал стоя, до тех пор, пока ему в ступню не вонзился шип, и необычно серьезно начал ухаживать за новой горничной Жюльетты, робкой двадцатитрехлетней Бланш.
