своих коллег детьми-переростками. Он чувствовал атмосферу интеллектуального застоя, в которой погрязла Французская академия, и стремился разглядеть за масками людей. Легче всего ему было поддерживать отношения с детьми до десяти лет или с теми взрослыми, в которых сохранились десятилетние дети.
В 1845 году Гюго поручили выступить с приветственной речью: в академию приняли Сен-Марка Жирардена, воинствующего, нравоучительного противника романтизма, преподавателя французской поэзии из Сорбонны{723}, а также его бывшего друга Сент- Бева{724}. Гюго поступил поистине благородно; он произнес речи, исполненные безусловной добродетельности и похожие на идеальные стихи. Воспользовавшись случаем, он напомнил слушателям, что «писатели должны воспринимать себя всерьез», «всегда уважать основополагающие правила языка, которые являются выражением истины». Пока другая его часть прислушивалась, он повел речь о правах женщин и напомнил об огромной несправедливости. В результате заседания академии стали походить на митинги в социалистическом клубе. Если Гюго выступал с речью, в зале присутствовало больше половины женщин.
«Для нее законы общества суровы и скупы. Бедная приговорена к тяжелому физическому труду; богатая – к сидению в четырех стенах. Предубеждения… давят на нее сильнее, чем на мужчину… Чем более искусна она в любви, тем больше страдает… И все же, какой вклад вносит она в общее дело предопределенных поступков, которые имеют своим следствием неуклонное облагораживание человечества!»
Не последний раз Гюго доказывал, что лицемерие – одна из важнейших составляющих стремления к справедливости. Реформатора вдохновляло сознание собственных недостатков. Своя рубашка ближе к телу – но не обязательно в виде рубашки.
Таким был выдающийся, окруженный почестями Гюго, которого теперь регулярно приглашали на приемы, устраиваемые королем Луи-Филиппом. Позже такой прием был описан в самой любимой Луи-Филиппом части «Отверженных». Король предстает там человеком, который больше любил свою семью, чем страну; он показывает гостям свою спальню, дабы доказать, что он спит с женой, носит зонтик и парик; профессиональный монарх, не подверженный унынию и усталости, но эмоционально вялый; он не знал «устремлений, страстей, духовной многоликости толпы… одним словом, всего того, что можно назвать подводными течениями сознания»{725}.
Гюго хорошо умел слушать; его можно назвать скорее психотерапевтом, чем психоаналитиком. Король часами беседовал с ним о психической неспособности европейских правителей и о ленивых школярах, заседающих в его кабинете министров. Однажды Гюго так задержался, что королю пришлось светить ему, пока тот спускался по лестнице. Оба потеряли любимых детей, оба считали себя в основе своей порядочными и неверно понятыми; обоих интересовали проблемы обычных людей, очутившихся в необычных обстоятельствах.
Гюго двояко реагировал на королевскую милость. Он был немного удручен тем, как обуржуазился дворец (никакого сравнения с Мадридом при Жозефе Бонапарте)! С другой стороны, его волнение свидетельствует и о его буржуазном восприятии. Дружба с великими европейскими политиками позволила ему восхищаться своим сказочным взлетом и небольшими ирониями судьбы. Только что он слушал принца Баварского, который называл его «поэтом Европы», и вот он уже ждет омнибус{726}.
Сын солдата, женившийся на дочери чиновника, Гюго являл собой прекрасный образец того, во что превратилось французское общество после революции. 13 апреля 1845 года взлет семьи Гюго достиг наивысшей точки. Потомок рабочего стал знатным человеком во втором поколении. В сорок три года виконта Гюго сделали пэром Франции. С политической точки зрения то был вполне разумный шаг. Гюго знали во всем мире, он был знаком с членами королевской семьи, им восхищалась молодежь, он был свидетелем нескольких режимов. Он был консерватором, который проявлял интерес к филантропии. Кандидат просто идеальный!
28 апреля он принес присягу и стал заседать среди представителей знати, которые вершили судьбы страны. Поклонники старого Гюго, Гюго-романтика, сочли этот шаг предательством, вторым гвоздем, забитым в крышку гроба (первым стало вступление во Французскую академию). Как заметил Альфонс Карр: «Какой был смысл проходить через столько трудностей, становясь Виктором Гюго?»{727}
Прошло всего несколько недель; новоиспеченный пэр готовился произнести вступительную речь в верхней палате парламента. И тут Виктора Гюго ждал сокрушительный удар.
Гюго искал «уютную квартирку», где они с Леони могли бы наслаждаться обществом друг друга, не боясь, что им помешают или начнут шантажировать. Он нашел такое место в тихом переулке Сен-Рош неподалеку от академии.
Обладай Гюго криминальным опытом и поразительным чутьем Жана Вальжана из «Отверженных», он, возможно, крепче сжимал бы ключ в руке в определенные вечера, когда шел в переулок Сен-Рош. За ним следили; агент притворялся, будто рассматривает витрины. После того как Гюго отпер дверь дома с левой стороны, агент встал у калитки и осмотрел довольно мрачный с виду дом. Так как консьержа не было, никто не спросил, что нужно незнакомцу. Судя по вывеске, здесь сдавались меблированные комнаты. Он мог бы ждать несколько дней и даже не увидеть, как выходит его добыча. Второй ключ позволял обитателям дома незаметно выходить с другой стороны и попадать на оживленную улицу Сент-Оноре.
Ночью 4 июля 1845 года Гюго и мадам Биар встретились на съемной квартире. Через некоторое время в переулок завернул экипаж. Через несколько секунд дверь в их комнату распахнулась, и на пороге появились два человека. Один из них держал перо и бумагу; второй был местным комиссаром полиции. Пока жертвы одевались, полицейские сделали важные записи. Любовников застали «за предосудительным разговором» и в «измятой одежде», это озна чало, что они застигнуты на месте супружеской измены и были не одеты.
