В полицейском участке выяснилось, что женщина – жена Огюста Биара. Мужчина, за которым следил полицейский агент, звался «господином Аполло». Именно на это имя он снял комнату. Сначала арестованный уверял, что «Аполло» – его настоящее имя. Он надеялся, что муж Леони смягчится. Перед тем Леони потребовала развода, сославшись на «плохое обращение». Биар решил нанести ответный удар и нанял частного сыщика. Он отказался снять обвинения. Леони увезли в Сен-Лазар, тюрьму для проституток и изменниц. Гюго вынужден был раскрыть свое инкогнито. Как пэр Франции, он не подлежал судебному преследованию. Его любовницу увезли в тюрьму, а Гюго вышел из участка свободным человеком. В четыре утра он вернулся на Королевскую площадь, разбудил Адель и все ей рассказал.
В те времена парижская жандармерия выступала своего рода информационным центром, куда стекались сведения о распутниках. Тайные каналы вели прямиком из шкафчиков в префектуре в редакции передовых газет и журналов вроде «Силуэта» и «Корсар-Сатаны»{728} . Пока редакторы поручали работу самым пронырливым репортерам, новости о происшествии достигли дворца Тюильри. Передавали, что король в ярости. Неприкосновенность пэров была политически щекотливым вопросом. Дворец позволил себе скрытые угрозы, которые возымели обычное действие: пошли слухи, что дело Биар – попытка прикрыть связь Виктора Гюго и особы, принадлежащей к королевской семье. В газетах виновника скандала называли «великим поэтом современной школы», «членом Французской академии», «пэром Франции», который достиг в своей жизни периода «осенних листьев». «Ну а наша дама – из Парижа
Скоро все парижане, читавшие газеты, знали, что Виктора Гюго застали в постели с женой Огюста Биара{730}. Кроме того, они узнали, что домой к Гюго явилась депутация разгневанных пэров; он успокоил их, обещав надолго покинуть Париж. Он собрался в Испанию. Получив паспорт, Гюго отправился на улицу Сент-Анастас, в четырех улицах от Королевской площади. Жюльетта, не читавшая газет, удивилась, заполучив его на несколько дней.
После того как Леони два месяца просидела в тюрьме Сен-Лазар, ее перевели в женский монастырь Сен-Мишель. По статье 337 кодекса о правонарушениях мужьям позволено было таким образом демонстрировать свою снисходительность. Мадам Гюго, радуясь тому, что у любимой Жюльетты появилась соперница, встала на сторону Леони и навестила ее в монастыре. Леони помогала монахиням подобрать стихи Виктора Гюго, которые можно безбоязненно показывать пятнадцатилетним девушкам{731}. Она еще была влюблена в Гюго и ожидала от него поддержки. Тем временем Биар, проявив больше делового чутья, чем страсти, решился доказать вину Гюго в парижском суде. Пэры убедили короля умиротворить обманутого мужа выгодным заказом. Биар смягчился, и через несколько месяцев Версальский дворец получил несколько необычайно посредственных фресок.
В ноябре 1845 года, когда Леони еще сидела за решеткой, Гюго начал работу над романом, первым после «Собора Парижской Богоматери»{732}. Рабочим названием стало «Жан Трежан», которое вскоре сменили на «Несчастных». В первых версиях Гюго писал о заключенном и брошенной женщине. Он призывал к справедливости и писал с точки зрения человека, стоящего над законом. Но книга, которую протестантский священник называл бы «Великой хартией человеческой расы»{733}, не обязательно была трудом кающегося грешника. Просто у Гюго появилось больше времени для творчества – в том числе и для сочинения других сладострастных стихов, посвященных Леони. Жизнь только что преподала ему урок той самой несправедливости, которую он осуждал в своем романе. Версия «раскаяния», «епитимьи» несколько ослабляется тем, что, выйдя из монастыря, Леони стала частой гостьей на Королевской площади, где ее принимали почти как члена семьи. Леони захотела стать писательницей, и мадам Гюго помогала ей в обмен на советы по подбору гардероба и дизайн интерьера. Гюго продолжал спать с ней. Возможно, после смерти тестя, Пьера Фуше, обстановка в доме стала мягче.
«Дело мадам Биар» не очень повредило общественному положению Гюго. В глазах других пэров, также не отличавшихся сдержанностью в желаниях, его преступление состояло в том, что он позволил себя поймать. Гораздо больший ущерб был причинен его имиджу, который составлял важную часть его личности. Шуты, которые действуют почти во всех произведениях Гюго, выдают страх: а вдруг и он всего лишь шут, клоун? Как мог он убедительно отстаивать интересы бедняков, когда сам был неподсуден? Свою неприкосновенность он считал «такой же глупой», как и законы о супружеской измене{734}.
Это расхождение не стало непреодолимым интеллектуальным препятствием для самого Гюго; но его «аристократическое» поведение в ответе за новый тон в газетах – не бодрящие насмешки завистливых критиков, но любовный смех молодого поколения. По выражению «Силуэта», «Олимпио I» днем окружали ласковые женщины, ему стремились пожимать руки и брать у него автографы, куда бы он ни пошел, и он называл редактора «Квильбёф курьер» «ведущим критиком нашего времени». В статье без подписи приводили следующую историю. Один драматург по фамилии Бернэ прогуливался по бульвару вместе с Гюго. На брюках Бернэ лопнула штрипка. Гюго нагнулся и завязал ее со словами: «Когда-нибудь расскажете детям: „Это было на том самом месте, где ОН починил мне штрипку“»{735}.
Кроме того, в «Силуэте» сообщалось, что в совсем юном возрасте Олимпио составил «полную программу своей жизни и ни разу от нее не отклонился: он собирает архив стихов, написанных впрок, где пишет о своей седой бороде и склоненной голове. Их опубликуют в надлежащее время и в надлежащем месте». Гюго превратился в стареющего денди. Несомненно, его считали величайшим из живущих писателей, но, помимо того, он стал эксцентричным артефактом, национальным сокровищем, которое стремительно теряло власть над своей судьбой. В своих стихах он по-прежнему оставался пророком, который беседовал с Богом, но во внешнем мире сфинкс как будто позабыл ответ на собственную загадку.
