жалостью, а, скорее, изучающе. И добавил еще тише: — Никто еще не находил помощи на дне бутылки. И она не поможет ни вам, ни вашей дочери.
Кулак изрядно подвыпившего летчика должен был сшибить не в меру разговорчивого сопляка со скамьи и вышвырнуть в проход между столиками, но вместо этого словно врезался в стальную плиту — тот просто подставил под удар раскрытую ладонь. Резкая боль несколько развеяла хмель, и Джек, отдернув руку и глядя исподлобья, процедил сквозь зубы:
— Проваливай…
Но незнакомец не ушел, наоборот — откинулся на спинку скамьи и так же тихо продолжил:
— Знаете, мистер Харрис, я нахожусь в довольно сложном положении. Так уж случилось, что я в курсе вашей беды. И я хочу, и что куда важнее — могу вам помочь. Однако, что бы я вам сейчас ни сказал, вы не поверите ни единому моему слову. Вы уже не верите никому и ни во что. Вы побывали в нескольких больницах, были на приемах у многих врачей, в том числе и у видных светил медицины. В отчаянии вы даже обращались к какой-то знахарке, практикующей якобы древнее кельтское врачевание. Но даже она сразу признала свое бессилие — видать, и у шарлатанок иногда случаются проблески совести…
А вот я вам помогу. Там, где бессильна современная медицина и всякие шептуньи с заговорами, пригодится кое-что другое.
— И что же? — устало и равнодушно спросил Джек. Сейчас ему хотелось только одного — чтобы его оставили в покое.
— Как вам сказать… — парень задумчиво потер подбородок. — Впрочем, о чем это я? Как было сказано, вы все равно сейчас мне не поверите, так что незачем ходить вокруг да около. Я волшебник, сэр. Самый настоящий маг из числа тех, что с самого начала времен живут среди простых людей. Нас мало, меньше двух процентов от всего населения, и именно поэтому мы вынуждены скрываться от вас, создав на Земле свой собственный мир, эдакое зазеркалье, куда нет хода простым людям. И нам подвластны силы, превосходящие самые горячечные фантазии хваленых режиссеров Голливуда.
Поэтому, мистер Харрис, сейчас я кое-что расскажу вам о вашей дочери. Расскажу то, что даже вы, ее отец, о ней пока не знаете.
И, спокойно глядя в глаза, проговорил:
— Она выздоровеет. Причем выздоровеет очень скоро и совершенно без видимых на то причин. И даже те самые светила медицины — а уж поверьте, их соберется целая тьма — не смогут объяснить, почему так произошло. Но это произойдет, даже не сомневайтесь.
Она не умрет и даже больше — ваша Кэтлин будет жить и радовать вас, вырастет настоящей красавицей, подарит вам кучу внуков и за всю свою жизнь больше не подхватит и насморка. А жизнь у нее будет долгая… По крайней мере, заметно дольше, чем у обыкновенного человека.
Но это все в будущем, а пока… Просто наберитесь терпения и ждите. Ровно через десять дней я снова приду сюда, в это же самое время. И вот тогда мы поговорим с вами еще раз. И я вас кое о чем попрошу.
Черноволосый парень привстал из-за стола, чтобы уйти, но в последний момент словно передумал и сел обратно.
— Знаете, сэр, наверное, мне все же стоит оставить вам какой-нибудь небольшой сувенир. Хотя бы для того, чтобы завтра утром вы не проснулись и не решили, что наш разговор действительно был хмельным видением или каким-то злым розыгрышем, как вы наверняка сочли поначалу.
Юноша взял со стола одну из опустевших стеклянных пивных кружек, взвесил ее в руке, бросил быстрый взгляд налево, направо и… плавно смял ее в ладонях, как будто толстое стекло внезапно стало сырой глиной. Но дальше было еще интереснее — парень сделал пальцами несколько движений, какими обычно сжимают снежок перед тем, как бросить, его ладони слегка засветились изнутри алым, и через пару секунд он аккуратно положил перед летчиком красиво спекшийся небольшой стеклянный кубик цвета жженого сахара, в сердцевине которого расширялся и опадал маленький лепесток огня.
Харрис машинально взял его и тут же ощутил, как по руке растеклось мягкое, ласковое тепло.
— Подарите его вашей жене, сэр. Эта штучка успокаивает и дарит хороший сон, а ей сейчас очень не повредит и то, и другое. И — до скорого.
Запахнув темную куртку и набросив на голову капюшон, Гарри вышел из паба, оставив заметно протрезвевшего капитана королевских ВВС сидеть за столиком и завороженно таращиться на угнездившийся в его ладонях крохотный, живой огонек.
Детская больница Грейт Ормонд, расположенная в глубине лондонского района Блумсбери, понемногу засыпала.
Привычная для крупного лечебного центра упорядоченная суета затихла, дети, лечащиеся амбулаторно или на дневном стационаре, давно ушли сами или вместе с родителями. Последние из лечащего персонала, задержавшиеся на работе, покидали стены больницы, и в длинных коридорах медицинских корпусов, освещенных люминесцентными лампами, воцарялась тишина, нет-нет да прерываемая то топотом ног, то смехом или капризным хныканьем юных пациентов, не желающих укладываться спать.
Но коридоры и комнаты пятого корпуса плотной паутиной затягивало беззвучие, в котором в любое время дня и ночи явственно ощущался гнетущий привкус.
Лежащие здесь в индивидуальных палатах дети смеялись редко, а бегали по коридорам и того реже. Все свое время они проводили в ортопедических кроватях, под капельницами, среди паутины проводов, ведущих к приборам, фиксирующим каждый их вздох.
Будущее маленьких пациентов выражалось большей частью в скупых процентах, врачебных фразах «отрицательная динамика», «прогноз неблагоприятный» и лицах родителей, неимоверными усилиями вымучивавших ободряющие улыбки для своих тяжело больных детей.
А сами дети по большей части оказывались куда более стойкими, нежели раздавленные бедой взрослые. Они отчаянно цеплялись за жизнь и не
