простом пользовании готовым материалом. Чужой сюжет, с одной стороны, расцвечен традиционной для русской поэмы экзотикой (?!), с другой – осложнён обычными лирическими формулами (?! – сказал бы уж лучше «деталями», но, видно, забыл) и сентенциями (пуэнтирован). На русской почве, вне связи со средневековым эпосом и поэмой в стиле Мильтона, сюжет этот утерял свою пышность, свою богословскую философичность и стал гораздо примитивнее» (с. 94).
И в самом деле: как русская поэтическая форма может существовать вне учительски наставительного и, чего уж там, – без обязательного для России европейского эпоса?! Да никак не может! Это ж, как говорят в народе, козе понятно, не только Эйхенбауму!
Впрочем, иногда Эйхенбаум в своём вымученном анализе (бог с ним, не будем придираться к смыслу и значению последнего слова) нисходит до комплимента гению. Но и здесь, осерчав на Лермонтова – сильно осерчав! – и от этого, видно, поверив в собственную значительность, Эйхенбаум никому не даёт спуску! Ни Чехову, ни Толстому, ни, естественно, Лермонтову. Послюнявив чернильный карандаш, Эйхенбаум обращается к жемчужине мировой литературы – «Тамани». Вспомнив Чехова (который, напомню, как и Толстой, был от неё в великом восторге) и поперхнувшись от того, что вспомнил, он «хвалит» лермонтовскую «Тамань» следующим образом: «Лермонтов показал себя здесь мастером малой формы – недаром в кругу своих товарищей он славился как рассказчик анекдотов» (!?). Далее, вменив в вину «анекдотичность стиля» ещё и Чехову и тем самым опять выпоров себя, подобно незадачливой унтерофицерской вдове, Эйхенбаум безжалостен к себе и в дальнейшем: «Никто, кажется, из русских поэтов не пародировался (?!) так охотно, как Лермонтов, и это совершенно понятно» (?!!).
Что тут можно сказать? Всякий литературоведческий анализ бессмыслен, если он не освящён совестью! В данном случае не знаешь, чему больше удивляться: цинизму, скабрезности, спеси или наглости мыльного пузыря от литературоведения, который, думая, что пишет о Лермонтове, на самом деле говорит о себе… И довольно глупо.
О чём ещё рассказывает Эйхенбаум? И к чему, вообще говоря, наше столь пристальное внимание к «мыслям» незадачливого литературоведа?! Может, в других он слепит нас блистательным анализом, подобно свежевыпавшему снегу в морозное утро? Ничуть не бывало.
«Расправившись» в 1924 г. с Лермонтовым, Эйхенбаум и во всех остальных сочинениях прибегает «к разбору» произведений русских классиков «по Тынянову». С той лишь разницей, что, «разбирая автомобиль», забывает собрать его. Вот ведь как. Как же он это делает? То есть, «разбирая», «забывает»?
Очень просто. Справедливо, но, не очень охотно решив, что не тянет на анализ русских классиков (ну, никак не тянет!), Эйхенбаум вовремя вспоминает изречение древних римлян: «Разделяй и властвуй» (divide et impera). Властвовать Эйхенбауму тоже была не судьба. Это он, худо- бедно, но понимал. Поэтому честолюбивый сочинитель налёг на первую часть римской стратегии. Хитроумие Эйхенбаума состоит в том, что, прибегая к до смешного частому и до неприличия пространному цитированию писателей, он, построив их в «когорты», предоставляет им возможность самим выяснять между собой отношения… Вот оно «Соломоново решение»!
В соответствии с ним (решением – не Соломоном) Эйхенбаум в одном случае устами Толстого и Сенковского ругает Пушкина, с тем, чтобы самого Толстого защипать «до смерти» цитатами из Прудона, де-Местра и Бокля, а на Лескова напускает А. Скабичевского и М. Меньшикова, во всех случаях оставаясь как бы ни при чём. По понятным причинам не в состоянии проникнуть в глубину текста, а потому старательно заполняя пустоты своего «мыслительного пространства» цитированием фрагментов, Эйхенбаум не чувствует силу Слова, существующего, как известно, независимо от исследователя. Потому шедевры мировой классики, даже в приводимых им кусках насыщенные мыслями и образами, подобно могучим жерновам перетирают в пыль его «тонкие» и почти всегда жиденькие посреднические комментарии.[6] И всё же при немалом насилии над здравым смыслом Эйхенбаума можно было бы назвать приличным (в смысле не приличия, а сносности) текстологом, если бы он, предлагая тексты, ещё и знал, зачем это делает. Но не ведал Эйхенбаум, что творил, а потому поневоле (поверим этому) оказался среди создателей литературоведения для себя. Это когда автор для приличия начинает с писателя, а продолжает о себе, как не менее, а может, ещё более важной, драгоценной и эрудированной персоне. Не это ли «течение мысли» породило «литературу» турбулентного забалтывания? Эйхенбаум, безусловно, весьма начитан (шуточное ли дело – всю жизнь сидеть за книгами!), но ведь эрудиция сама по себе мало чего стоит, ибо стеллажи даже и захудалой библиотеки полновеснее любого критика, тем более, если он склонен к уплощённому юмору.
Словом, творчество не только Лермонтова вызывало у Эйхенбаума «хохмическое веселие». Мыльный пузырь от текстологии (поверим, что такая наука всё же существует), календарный юбиляр и, напомню, «крупнейший литературовед» ёрничает везде, где только ему удаётся придумать повод для этого. Что касается заклинаний Эйхенбаума о «новых путях» и «готовом материале», к которым он прибегает всякий раз, когда ему нечего сказать (т. е. довольно часто), то, наверное, не ясно ему было, что процесс творчества есть инстинктивное стремление одарённого человека поведать о том, что открылось только ему и именно ему. А потому всё, что помогает взмыть выше предшествующего опыта, – оправдано. Оправдано результатом! Последний и свидетельствует о том, что гений не занимает чужое, а берёт своё! Если же кто без толку шныряет «вверх-вниз» по следам других, то не столько повторяет, сколько обдирает авторов, что, не имея никакого отношения к Лермонтову, целиком и полностью относится к Эйхенбауму.
Приписывая читателю собственную ограниченность, и тем самым оговаривая его, критик на этом не останавливается. Пытаясь ещё и обдурить «понятливого» читателя, он запросто берёт его под руку, непременно желая заполучить в свои союзники. И это иногда удаётся Эйхенбауму. В том смысле,
