Лермонтов и христианство

продовольственные сбои, увеличение боеспособности войск и возрождение флота. В то время как греки «казались добровольно оглохшими», у генуэзцев «город казался великолепной военной мастерской», – негодует Григора. Итак, пока греки «глохли» – «поток товаров и денег уже не проходил через столичные рынки, свернув на Галату; в торговле воцарилась итальянская монета, население города чаще голодало, чем было сыто, зловещая язва – итальянское гнездо в Пере (так назывался город Галата. – В. С.) – разъедало изнутри расползающееся хозяйство», – пишет крупный историк-медиевист Е. Скржинская.[8]

C 1273 г. контроль над северной частью Константинополя фактически переходит к генуэзскому купечеству, основавшему здесь банки, торговые конторы и склады. Само же «гнездо» становится крупным торговым и экономическим центром. Уж е в XIV в. доход колонистов, в буквальном смысле отгородившихся от Константинополя мощной стеной, превосходили доходы метрополии в 7 раз (семь!). Находившееся под стенами столицы империи «итальянское гнездо», сказочно обогатившись за счёт торгового оборота купцов, судовладельцев и политических проходимцев, откровенно проводило свою политику, несовместимую с интересами Византии. Когда генуэзцы «…желали чего-либо добиться от византийцев, они применяли крайнюю меру: будучи хозяевами моря, они пресекали путь всем торговым судам, которые везли зерно в столицу, как с фракийских берегов на Мраморное море, так и с северного Причерноморья. В городе появлялся страх голода, потому что сразу же наступала «скудость в хлебе и другом необходимом продовольствии», – цитируя Григора, пишет Скржинская.[9] Попытка Иоанна Кантакузина III укоротить экономическую политику генуэзцев, как сказал бы Клаузевиц, «другим способом» закончилась в 1348 г. позорным разгромом в морском сражении, что привело Византию к новым уступкам. Никифор Григора так прокомментировал эти события: «Если бы они (византийцы) по-прежнему обладали флотом, латиняне никогда бы не вели себя так самонадеянно по отношению к ним, и турки никогда бы не заимели глаза на песках побережья (Эгейского) моря». Бойня эта, к слову, красочно описанная Григора и, без сомнения, нашедшая отражение в маринах итальянских живописцев, характеризует не только беспомощность войск, но и малодушие скорых на паникерство малонадёжных защитников Вечного города.

В своих трудах Григора, возможно, пристрастен, когда говорит о бесчестности генуэзских купцов. Однако это никак не отменяет необходимости труда и честного отношения к делу, тем более в контексте несчастного для империи экономического упадка.

IV. Один из духовных предшественников учения, преп. Иоанн Лествичник, обозначая принципы внеличностного, писал: «Странничество – есть молчание глубины… Оно есть отлучение от всего, с тем намерением, чтобы сделать мысль свою неразлучною с Богом…» «Исихаст, – разъясняет нам епископ Порфирий, – есть монах, успокоившийся от всех сует и забот мирских и не занимающийся ничем, кроме духовного, в своем исихастрионе, т. е. покоище, скромном жилье. Он же безмолвник и молчальник».[10]

Исихасты, в лице выдающегося подвижника учения Григория Паламы, полагали, что спасение души возможно через прижизненное «слияние» с Богом путем индивидуального религиозного подвижничества. В суете оскверненного грехом мира, считали они, более невозможен рост духовного сознания, а потому единственная возможность спасения состоит в подвиге глубокого и невозвратного уединения от мира. В духовном опыте подвижников благочестия заявляет о себе не борьба с отдельными грехами, по слабости человека – бесплодная, а сосредоточение внимания на внутреннем состоянии больной грехами души. Искоренение греха представлялось возможным путем вхождения в тайники души человеческой – источника всех его деяний. Душа человека определялась святыми отцами как «сущность умная, образ и подобие Божие». Но в борьбе за первоподобие сам человек бессилен; только Благодать Божия содействует человеческому спасению. «Человеку не дано и невозможно своими силами искоренить грех. Сопротивляться, бороться, воевать с грехом, бить его – всё это человеку дано. Искоренить же – дело Божие», – наставлял Макарий Египетский.

Невозможно достичь истинного ведения в общении с миром и с людьми, разъясняя учение Макария, просвещает нас архимандрит Киприян: «Не гнушение греховными язвами человечества, но великая любовь к человеку и особенно к грешнику пронизывает всё его учение». Немало места в монашеских настояниях уделяется уму, понимаемому в соответствии со святоотеческим учением.

«Ум есть одно из душевных чувств, а сердце обнимает в себе и держит в своей власти внутренние чувства», – говорит Исаак Сирин. Ум, чувство и сердце неразрывны. Обретя единство в душе, эти качества – благодатью Божией – раскрывают перед человеком неизъяснимые возможности. Об этом не раз напоминал своим ученикам преп. Макарий: «Бессмертная душа есть некий ценный сосуд. Посмотри, как велики небо и земля, и Бог не удовольствовался ими… Посмотри, каково твое достоинство и благородство, что Господь пришел не ради ангелов, но чтобы воззвать тебя, погибшего и уязвленного, и воздать тебе первую красоту чистого Адама. Ибо человек был владыкой, но сатана омрачил его». Путем «умного делания» и глубокой непрекращающейся молитвы, считали отцы, можно очистить от греха душу.

Здесь важно уяснить, что непрестанная «умная молитва» не понималась буквально. Не только в словах было дело. Молитва понималась как предстояние Господа в сердце, подразумевая «не отходящее от сознания убеждение, что Бог, как везде есть, так и в вас есть…», – писал епископ Феофан, – это «хождение перед Богом и есть непрестанная молитва».[11] Так, опираясь на расположение к Богу в сердце, выстраивался «мостик» между сущностно видоизмененным «совершенным» человеком и родственным ему Творцом. «Между Богом и человеком существует сродство… Нет другой такой близости, как у души с Богом и у Бога с душой», – свидетельствовал преп. Макарий. Усилиями просветленной души, сосредоточенной на Первообразе, происходит устранение даже и зачатков греха в мыслях и делах.

Каким образом?