подчас промышляющего обманом или грабежём, этаким воином, «продающим под копьём» своё, то есть завоёваненое в открытом бою. Ибо «боевые приобретения» белых и прочих «воротничков» не имеет никакого отношения к доблести как за её отсутствием, так и необходимости в ней. Словом, римская этика внутренне противостоит меркантильности любой эпохи. Наверное, поэтому то немногое, что можно «приспособить» из латинского языка к деятельности нуворишей Нового и Новейшего времени, – это по сей день сохранившая своё значение фраза: arcem ex cloaca facere. Вернёмся к Лосеву.
Из текстов замечательного знатока древности следует, что удовольствие для римлян, язык которых формировался в период суровового аскетизма Республики, – это соблазн (deliciae delectare deliere). А вот «добродетель для римлянина – мужество; то, что прилично мужу (virtus). Позор для него то, что бесславно, безымянно (ignominia). Римская любовь рассудочна: diligre от dis – legеre (выбирать). Вместе с тем Лосев отмечает, что «латинский язык невероятно скуден в словах и выражениях, относящихся к сфере любви. Даже религию он (римлянин. – В. С.) понимал просто как связь (religare) без всяких намёков на внутреннюю жизнь духа». «В то время как для немца человек (Mann, Mеnsch) есть нечто мыслящее, для римлянина – только персть земная (homo родственное с humus). Набожный еврей при встрече говорил: «Мир тебе!», живой и весёлый грек: «Радуйся!», практичный же и здравый римлянин – только «Будь силён!» (vale) и «Будь здоров!» (salve)».[25] Здесь прервём цитирование из Лосева, раскрывшего нам наиболее важные особенности латинского языка, и сделаем некоторые выводы.
Главный из них бросается в глаза: латинский язык не для всех и не на всякие случаи жизни. Это, прежде всего, «язык» доблести, социальной твёрдости и порядка, чести и благородства, жёсткости в проведении законов и беспощадности к тем, кто отвергает их. А поскольку необходимость в этих качествах римляне видели на протяжении веков, то язык принял структуру и форму, так или иначе, ей соответствующую. И существовать такой язык мог лишь до тех пор, пока совокупность «римских» свойств, отвечая бытию граждан Республики, пронизывала жизнь народа и государства. Упразднение любого из этих компонентов, сопутствуя уходу из жизни самого народа, нарушало весь строй языка. Поскольку «язык» живёт до тех пор, пока выражает дух и волю народа. Не являясь абстрактной категорией, дух народа выстраивает по себе Страну и институты государства, которое имеет место быть, если его политическая реальность отражается в каждом гражданине Отечества. Потому Рим стало «трясти» лишь тогда, когда Страна перестала соответствовать своему первоначалу, что с особой очевидностью обозначило себя в эпоху «римских императоров». Исторические события этого периода были лишь политическим оформлением процесса, по окончании которого из Римской империи в буквальном смысле «дух вышел вон». Видимым проявлением этого исхода является отмирание в народе качеств, которые являются средоточием народного духа и которые отражает в себе язык. Иными словами, когда новые реалии перестают соответствовать свойствам, до того питавшим организм страны.
Средние века несли в себе принципиально иную цивилизационную информацию. Она не имела в себе грандиозности античной эпохи, однако в избытке содержала меркантильный дух лавочного типа. Наступивший период Великих географических открытий, наряду с эпохой Возрождения способствуя переходу от Средневековья к Новому времени и подъёму европейских национальных государств, с особой силой выразил именно алчную ипостась европейской цивилизации. Поскольку честь и доблесть, существуя и в этих условиях, в значительной степени служили агрессивной политике, оперирующей «иными средствами».
Сделаем вывод: латинский язык умер потому, что перестала существовать реальность, способствовавшая возникновению и развитию качеств, обеспечивающих историческое бытие народавоина. Новая эра попросту не могла пользоваться языком, за словами и понятиями которого крылся смысл, более не существующий в новых реалиях.
X. Идеи Монтескьё о том, что честь – основа монархии, в то время как страх – признак деспотии, воспринимались в России серьёзно уже потому, что задолго до французского правоведа и философа имели базу в военной элите. Воспитанный в духе русского дворянина, Лермонтов писал в одном из своих писем: «Если начнётся война, клянусь Богом, что я всегда буду впереди». Лермонтов выполнил свою клятву.
Привожу часть свидетельств современников об участии Лермонтова в кавказских войнах.
В своей реляции о бое 11 июля 1840 г. при реке Валерик генерал-лейтенант А. В. Галафеев сообщает:
«Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об её успехах, что было сопряжено с величайшей для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы».
И далее: «Успеху сего дела я обязан распорядительности и мужеству полковых командиров, офицерам Ген. штаба, a также Тенгинского пехотного полка поручику Лермонтову, с коими они переносили мои приказания войскам в пылу сражения в лесистом месте, a потому заслуживают особенного внимания, ибо каждый куст, каждое дерево грозило всякому внезапною смертью».
Это кровопролитное сражение, в котором чеченцы были разбиты с большими для себя потерями, Лермонтов описал в изумительном стихотворении
