Раньше всех явился к орудиям Мамацева Лермонтов с своею командой, но помощь его оказалась излишнею: чеченцы прекратили преследование» (из газеты «Кавказ», 1897 г.).
Отчаянность Лермонтова, в «юнкерские времена» явленная в отношении к уставным ограничениям и не раз стоившая ему «отсидки» в гауптвахте, в полной мере раскрылась в боевой обстановке. Современники и боевые товарищи поэта сообщают, что в походе он не обращал никакого внимания на форму: носил то канаусовую красную рубаху, то офицерский сюртук, расстёгнутый, без эполет, с откинутым назад воротником. Переброшенная через плечо черкесская шашка и белая холщовая фуражка довершали его костюм. Однако формальная небрежность к уставной форме с лихвой компенсировалась храбростью Лермонтова.
В двух походах – в Малую и Большую Чечни – Лермонтов был представлен к ордену Св. Станислава 3-й степени за проявленную храбрость в «деле при Валерик». За этот бой генерал А. В. Галафеев представил поручика М. Ю. Лермонтова к ордену Св. Владимира 4-й степени с бантом, за последующие – к обратному переводу в гвардию с тем же чином и со старшинством, а князь Голицын за экспедицию в Чечню – к золотому оружию (золотая сабля с надписью “За храбрость”). Генерал-адъютант П. Х. Граббе предложил к награде опального поэта за его отвагу золотой полусаблей. Однако вышестоящее начальство снизило представление к награде до ордена Св. Станислава 3-й степени. Но и это ходатайство было «высочайше оставлено без последствия». Таким образом, из итогового представления к наградам М. Ю. Лермонтова за 1840 г. Николай вычеркнул своей рукой все настояния Кавказского командования. В то же время генерал Главного штаба П. А. Клейнмихель, очевидно, «на ушко» передал предписание командиру Отдельного Кавказского корпуса генералу от инфантерии Е. А. Головину о запрещении царя отпускать поручика Лермонтова от «фронта» в Тенгинском пехотном полку, т. е. от неотлучной строевой службы, чтобы не давать повода «отличиться».
Это Высочайшее повеление уже не застало Лермонтова в живых.
Двое из однокашников поэта, воевавших на Кавказе, закончили ратный путь в звании генерал-фельдмаршалов, многие дослужились до генеральских погон. Лермонтов же так и ушёл в вечность поручиком Тенгинского пехотного полка.
В этой связи небезынтересно знать мнение генерала К. Х. Мамацева о Лермонтове, если бы он избрал военное поприще. «Константин Христофорович полагает, – говорит В. Потто, – что Лермонтов никогда бы не сделал на этом поприще блистательной карьеры – для этого у него недоставало терпения и выдержки. Он был отчаянно храбр, удивлял своею удалью даже старых кавказских джигитов, но это не было его призванием…». Истинно так. Уже потому, что призвание Лермонтова находилось далеко за пределами армии. Внутренняя свобода поэта была велика и, преломляясь через поэтический гений, не могла вписаться в какую бы то ни было законченную систему, которую, помимо устава, олицетворяла гвардейский или армейский мундир. Отсюда постоянные – «со школьной скамьи» – нарушения поэта воинских циркуляров. Потому и любил он, по воспоминаниям сослуживцев, как ветер гонять по степи на лихом своем карабахском коне.
XI. «ЭТО СЛУЧИЛОСЬ В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ МОГУЧЕГО РИМА», стихотв<орный> (в дальнейшем, дабы избежать неудобств, связанных с сокращениями в тексте, осмелюсь раскрывать скобки, не указывая на это. – В. С.) отрывок в гекзаметрах, начало незаконченного стихотворения, возможно, небольшой поэмы, стилизованной под поэтическую обработку легенды из истории раннего христианства. Реализуя этот необычный для своего творчества замысел, Лермонтов совмещает очень различные художественные традиции – христианской агиографии и римской поэтической классики. К христианской агиографии (см. Библейские мотивы) восходят образ праведного старца, наделённого «чудным даром» исцелять «от недугов телесных и от страданий душевных», а также мотив внезапного и необъяснимого для окружающих резкого духовного перелома, вызванного постижением христианского вероучения: «… В последнее время приметно она изменилась; / Игры наскучили ей, и взор отуманился думой… я видела раз, как она, на коленах, / Тихо, усердно и долго молилась, – ком у? – неизвестно!» (ср. с евангельским рассказом об обращении Марии Магдалины). Сюда же относится мотив воскрешения безвременно умершей (умершего), которая отличалась при жизни высокой нравственной чистотой и приверженностью новой религии. В отрывке дана лишь сюжетная экспозиция: «Просит она воскресить её дочь, внезапно во цвете / Девственной жизни умершую», но пересечение этого мотива с темой чудотворящего старца не оставляет сомнения в том, что развитием его должно было стать воскрешение умершей (ср. евангельскую легенду о воскрешении Христом дочери Иаира). Существенной для идейного смысла произведения должна была, вероятно, стать и историческая ситуация, обозначенная в зачине: «Царствовал грозный Тиверий и гнал христиан беспощадно». Лермонтов допустил здесь неточность: во времена императора Тиберия (14–37 н. э.) гонения на христиан ещё не начались. Но самая тема беспощадности и вместе с тем бессилия тиранической власти в борьбе с нравственными убеждениями не случайна в творчестве Лермонтова. Живописный пейзаж отрывка навеян, очевидно, «Энеидой» Вергилия: к ней восходит и образ «ревущего» Тибра («Энеида», VII, 30–32; VIII, 86), и пещеры над ним (там же, I, 166–168; VIII, 190–194). Обратившись к гекзаметру, с которым прочно ассоциировалась ритмическая структура «высоких» жанров античной поэзии, Лермонтов в то же время ввёл в стихотворение интонацию и фразеологию, свойственную христианской литературе («…у древа церкви христовой», «праведный старец, в посте и молитве свой век доживая» и др.). Не останавливаясь на этом, Лермонтов переплетает авторскую речь, воспроизводящую стилевые формы агиографического повествования, интонациями живой разговорной речи, в которой звучат чисто латинские синтаксические структуры («…Подруг побеждала искусством»), как бы имитируя «буквальный» перевод с латыни. Лермонтов экспериментирует и с самим гекзаметром: вводит интонационно-ритмические перебои (см. стихи 29–32), насыщает стих аллитерациями (например, «В тайной пещере, над Тибром ревущим, скрывался в то время…»).[26]
XII. Приоткрою завесу: эти слова принадлежат современнику поэта – известному сутяге и кляузнику
