кавалькады, распоряжался на пикниках, дирижировал танцами и сам много танцевал», – вспоминала жившая в Пятигорске падчерица генерала Верзилина Э. А. Клингербер (Э. Шан-Гирей) о развлечениях в доме генерала. Впрочем, от наблюдательных дамских глаз не ускользнуло более существенное: когда же «бывало, её сестра (Верзилиной. – В. С.) заиграет на пианино, он подсядет к ней, и сидит неподвижно час, другой. Зато как разойдется да пустится играть в кошки-мышки, так, бывало, нет удержу… Характера он бывал неровного, капризного, то услужлив и любезен, то рассеян и невнимателен…»[23].
Надо полагать, игры в кошки-мышки, пикники и остроты всё же не составляли главных увлечений автора великих произведений, что, конечно же, давно «раскусил» Белинский. Но где об этом было знать тем, кто, развлекаясь всерьёз и не понимая «странностей» и «капризов» поэта, столь же серьёзно воспринимал его шалости. Но, как в том можно убедиться из тех же воспоминаний, будучи человеком искренним, Лермонтов не особенно таил себя, поскольку вдруг и, конечно, совершенно неожиданно для друзей оставался в обществе один. Потому трижды прав был И. Андроников, когда писал в своих «Исследованиях»: «Как предсмертное одиночество Пушкина стало особенно ясным после того, как мы прочли письма его друзей, так и эти беспристрастные мемуары (имея ввиду «записки» благожелательно относившейся к Лермонтову, но вряд ли понимавшей его В. И. Анненковой) больше говорят о глубокой пропасти, отделявшей Лермонтова от этого общества, и его обречённости, чем открытая злоба его врагов»[24].
Тем не менее, не «пропасть» между поэтом и придворной аристократией была причиной глубокого внутреннего одиночества поэта. Лермонтов оставался бы в таковом качестве в любом обществе и в любое историческое время, поскольку «история» как раз и учит тому, что уроков её никто не усваивает. Поэтому всегда были, есть и будут «одинокие» поэты (мыслители, музыканты, художники), число и способность которых выразить «знаки времени» зависит от специфических особенностей эпохи. Однако Лермонтов не был бы человеком, если бы муза его так или иначе не «проговаривалась» бы о сокровенном, даже когда писал он «по другому поводу», как будто «о другом» или «вовсе постороннем». Скажу больше – произведения Лермонтова дают нам своеобразный код к распознаванию не только «отвлечённых образов», но и тех редких людей (а потому куда чаще – гипотетических персоналий), которые были подобны ему. И если «много званых, но мало избранных» было на пиру том (Лк. 14:24); в нашем случае – «на пиру» родства душ по-Лермонтовски, то потому ещё, что не каждому избранному довелось дойти до «стола»… Этих избранников, относясь к ним непосредственно, очевидно, и имел в виду поэт, когда писал:
Творец из лучшего эфираСоздал живые струны их,Они не созданы для мира,И мир был создан не для них!..И всё же, не только в «спрятанных» в текстах откровениях и даже не в «главных» произведениях поэта, т. е., содержащих в себе зачатки будущих – ещё более великих творений, следует искать зёрна «истин Лермонтова». Вскользь намеченные записи, черновики и письма Лермонтова также заслуживают пристального внимания. Ибо, как форма тёсаных камней строящегося храма соподчинена идее архитектора, так и каждый «скол» образов поэта несёт в себе целостную информацию о «граде» его души, а потому может быть ключом к его произведениям. Творчество гениального юноши подобно храму, в котором лишь «внутренними очами» можно различить устремлённое ввысь мощное сознание его, из которого рождались «стены», крепимые «контрфорсами» могучих идей. Ибо поэт не дорисовывает «пунктиры» невидимого и мифического, а лицезрит «силуэты» имеющегося и внутренне состоявшегося, следуя заявленной уже и ничем не могущей быть остановленной инерции сделанного!
Но не слишком ли абстрактно всё это выходит?
Ничуть. Во всяком случае, не более абстрактно, нежели имеющая место реализация никем не распознанных до сих пор потоков сознания и форм мышления.
Итак, творчество «настоящего Лермонтова» может быть ощутимо лишь при внимательнейшем прослеживании всего полёта его музы, ощущения целостности всех проявлений творчества, в поисках ответов на «проклятые вопросы» времени апеллирующего к истинно Знающему. Я же, ничтоже сумняшеся, осмелюсь предположить, что несостоявшееся «будущее» Лермонтова не обусловлено одной лишь ранней гибелью его, как и «фактом» не созданных произведений. Проживи Лермонтов втрое дольше – он и тогда находился бы в плену своего, никогда не могущего быть реализованным, «будущего». Оно не может быть явлено ещё и потому, что является «частью» мира вечного и неподсудного, подчиняющего себе любой возраст и заставляющего самых великих старцев, подошедших к порогу Вечности, плакать слезами младенцев!
Лермонтову, как никому другому, глубоко присуще было ощущение вечности, свойственное русскому человеку вообще. Это свойство «внутреннего человека» с младых ногтей пронизывает его творчество. Видимо, отсюда – от сознавания личной ответственности всечеловеческого масштаба в ряде произведений «раннего» Лермонтова ощущается «тяжесть «неба»; чувствуется не только мощь, но и великая усталость, свойственная не человеческому возрасту. Эта «усталость» и была, по всей видимости, тяжеленной ношей, которую Провидение взваливало на плечи гигантов, и от «веса» которой подламывались ноги даже и у самых могучих из них. Эту особенность души посильно раскрывал в своих произведениях Ф. Достоевский, видевший её залогом «всемирной отзывчивости» русского народа. Феномен этот имеет древние истоки.
