ведёт от недоверия к безверию. Всё это, помноженное на количество, и создаёт бездумное, скученное в толпу толполитарное общество, состоящее из множества «тоже не судящих», духовно разобщённых и личностно стёртых, морально раздавленных и обездушенных людей, унифицированных в псевдообщество. Ибо не судить (т. е. не выносить суждения) по существу означает никогда и нигде не делать самостоятельного выбора. Иначе говоря, вести сомнительно-человеческое бытие вне какого-либо рассуждения, как и мышления вообще… Эту «линию ханжей» прежде всего опровергает сама жизнь, всегда ставящая человека перед выбором, который делается при помощи развитого сознания и жизненного опыта, с опорой на морально-нравственные критерии и рациональное суждение. Опровергает её своей жизнью и творчеством Михаил Лермонтов, стремившийся к осмыслению социально активного человеческого бытия (вспомним размышления Печорина перед дуэлью) посредством осознанных форм свободы. Устами Мцыри поэт ясно говорит о том, что родился он для воли, а не для «тюрьмы». Однако духовные рабы, боясь воли, не испытывая нужды в правде и тяготясь поисками её, видят истину в покорности как таковой, приравнивая свою «находку» к истине в последней инстанции. В соответствии с ханжеским «смирением» всякая ищущая мысль тождественна осуждению, что обессмысливает мышление как таковое.
Между тем, механизм стремления к безмыслию прост, как медный пятак, что не удивительно, ибо присущ тем, кто мало способен к мышлению и ещё меньше – к какому бы то ни было делу. Из никчёмной «мысли» духовных простецов и вытекает, что всякий анализ подобен греху.
И в самом деле, приводя доводы «за» и «против», ты осуждаешь одно и хвалишь другое, в последнем случае вновь совершая грех, ибо опять судишь… Хотя ещё Пьер Абеляр убедительно показал, что Бог дал человеку многое для достижения благих целей, следовательно, и ум, и нравственные устремления (намерения, по Абеляру), дабы удержать в пределах игру ума и направлять религиозное верование. Вера, учил средневековый диалектик, зиждется непоколебимо только на убеждении, достигнутом путём свободного мышления; а потому вера, приобретённая без содействия умственной силы и принятая без самодеятельной проверки, недостойна свободной личности. Именно – личности, которой желательно быть или уметь стать!
Однако выстраивание личности требует немалых усилий, что отпугивает всех, кому предпочтительнее ублажать слух свой отвлечёнными разговорами «о душе» или думать о чём-нибудь «жизненном и очень простом».
«Что пользы овцам в том, что никто не ограничивает их свободу слова? – говорил о них современник Лермонтова Макс Штирнер. – Всё равно они будут только блеять…»[46].
Итак, и по Лермонтову, и «по Абеляру», и по суждению ряда богословов и мыслителей (Штирнера, так и быть, упоминать не будем), для приведения доводов которых, право, места не хватит, – человек в принципе свободен выносить суд, руководствуясь изначально заложенной в нём свободой неосквернённой мысли, нравственного суждения и действия.
Но вот незадача: при упоминании о «свободе» возникает дилемма, пусть не очень удачно, зато вполне доступно сформулированная в вопросе: «свобода от…» или «свобода для…»?
Лермонтов оставил не слишком много непосредственно своих суждений о свободе. Зато мы помним его «вечные» вопросы и сентенции в ряде произведений: «…жалкий человек, / Чего он хочет!..» («Валерик»). А в «Герое нашего времени» Лермонтов устами Печорина задаёт «вечный» и для всякого мыслящего человека важный вопрос: «Зачем я жил? Для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные…».
Но, если мысли Печорина несомненно исходили из глубины души самого Лермонтова, то смысловая полифония сложнейшей в идейном и этическом плане поэмы «Демон» в некоторых своих моментах как будто приобретает независимое от автора звучание. К примеру, в одном месте Дух Зла, называя себя «царём познанья и свободы», тут же даёт сильную антитезу: «я враг небес…». Однако именно эта формула показывает, что Лермонтов (особенно в этом случае никак не являясь «рупором» Демона) враг лишённой духа нравственности бессмысленной, а значит, духовно бессодержательной свободы.
Поэтому первую часть поставленного выше вопроса Лермонтов, надо полагать, признал бы ложной. Поскольку свобода может быть только для чего-то. В «свободе от…» наличествует лишь желание освободиться от неких пут, после чего может сложиться (а, может, и не сложиться) верное отношение к проблеме: для чего или во имя чего получена, а лучше – завоёвана и хранима свобода. Обращение Мцыри к чернецу символизирует именно такого рода свободу. Поскольку она характерна «пламенной страсти» не только беглеца, но и самого поэта. Здесь со всей очевидностью Лермонтов устами своего героя насыщает свободным сознанием сильного духом человека – человека, жаждущего свободы и деятельности, потому что способен к оному:
Ты хочешь знать, что делал яНа воле? Жил – и жизнь мояБез этих трёх блаженных днейБыла б печальней и 
