И впрямь, смирение, и, беря шире, – христианство состоит не в том, чтобы всякий раз при виде кнута оголять спину. Уж кто- кто, но Лермонтов более, нежели кто-либо умел различать рабское состояние сознания от смиренности религиозного духа, способного постоять за себя. Собственно, это понимание свойственно было всем, кто ощущал в себе искры Божии. И десятилетия спустя, когда «искры» другого уже века и порядка готовы были разгореться в неугасимое пламя, Д. Мережковский, отметая апологию «подставления щёк», говорил: не следует смешивать «истинное Христово смирение сынов Божиих» с «мнимо-христианским рабьим смирением».
Возникает вопрос: по какой шкале отмерять и какими ценностными категориями надо руководствоваться, вчитываясь в строки, в частности, лермонтовского «Демона»?
Оценка поэмы колеблется между приятием её как великого произведения и полным отрицанием ввиду вредности и опасности её для души православного христианина. На этом фоне типична огульная критика светской культуры со стороны, в чём особенно преуспевают не по уму православные христиане. Эти вечные «зилоты», не способные к сопереживанию чего-либо, кроме собственных заблуждений, и вынудили писателя и критика Андрея Воронцова обратить внимание на статью (правда, не опубликованную, оговаривает он) «Интеллигенция против Христа», в которой православный автор лихо относит к супротивникам Христа едва ли не всех русских и советских писателей, записав «в демоны» и Лермонтова. Этот чудовищный навет на русскую литературу совершенно справедливо вызвал его возмущение. Говоря о «тайной цели ниспровергателей», Воронцов пишет: «Они не отпавших от Христа писателей разоблачают, они отвергают светскую культуру вообще. И хотят отлучить православных от большой русской культуры! …Господь наделил нас свободной волей, которую можно использовать и во грех, и во благо, и творчество – одно из проявлений этой свободы. …Потому светская литература и отличается от духовной, что имеет право на заблуждение»[49].
К этому добавлю, что, если мерить мировую культуру по шкале духовно невежественных и попросту глупых ниспровергателей, тогда едва ли не всю мировую классику – Гомера и Шекспира, Пушкина и Толстого, Мандельштама и Есенина, Хаксли и Стейнбека, Маркеса и Борхеса – нужно отправить на костёр. И дровишки в него будет подкладывать не «святая простота», как то было во времена благоверного Яна Гуса, а именно они – искушённые во лжи «ревнители благочестия», за многие столетия напитавшиеся ханжеством, имя которому церковное безверие! Не претендуя на святость, они способны предать анафеме всякого противящегося именно их грешно-человеческому видению мира, как то уже было в XVII в., – от бесподобных в истории Церкви проклятий, которым подверг ревнителей древней православной веры Московский «разбойничий собор» 1666–1667 гг., казалось, само небо должно было вздрогнуть!
Здесь ещё раз обращу внимание на то, что безапелляционные до глупости, нелепые до абсурдности и безнравственные до преступности, споры эти вылились в такие «дела» «соборных разбойников», что уже самим фактом ставят крест на морали их устроителей! Всё это, лишая Московские соборы духовного смысла, надолго учредило духовную нестойкость церковного аппарата[50]. Потому вопрос о благочинности «освящённых поправок», обновлённых текстов и самих духовных начётчиков, иные из которых по новым и новейшим канонам были возведены в ранг святых… – отпадает сам собой. Но и эти заблуждения не были новы под луной. Да простится мне упоминание католика, но Пьер Абеляр, за преданность вере, добродеяния и аскетизм прозванный «можансюрским отшельником», был не единственным из богословов, кто утверждал: даже апостолы и отцы Церкви могли заблуждаться. Что уж говорить о беспамятных новых «ревнителях» и их светских приспешниках, ханжеством, расчётливостью и мелковидением не однажды способствовавших духовному и политическому краху России.
Вернёмся к Михаилу Лермонтову, творчество которого убедительнее всяких слов свидетельствует о том, что он относился к Библии как к Книге именно Бытия, то есть как к живительному началу всего сущего.
Исходя из этого, Лермонтов письменным интерпретациям Св. Писания предпочитал исследование тварного мира с помощью духовного и мощи творческого наития, поскольку справедливо полагал, что откровения Св. Писания, исполненные благодати, причастны миру видимому и ощутимому. Духовным посредником между этими «мирами» является Церковь, которая есть мистическая реальность, коренящаяся в беспредельном и лишь отчасти познаваемая в Боге. Отсюда печальный интерес Лермонтова к следствиям этой реальности, с незапамятных времён нашедшей себе пристанище в нише «насущных» интересов, «вещных» пристрастий и позирующего вероисповедания.
В духовном и нравственном плане показательно отношение Лермонтова к человеку, уникальность состояния души которого утверждается всем его творчеством.
Об этом свидетельствует исповедальная интонация в предисловии к «Журналу Печорина»: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она – следствие ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление».
Это поразительное свидетельство проникновения в душу человека в её затаённой первозданности и первоначальных богатствах, превышающих всё личностное, может служить ключом к пониманию самого Лермонтова. Сознавая себя творением Божьим – и не самым худшим, поэт не испытывал необходимости подавлять в себе самость, свидетельствующую о большем, нежели личность. Потому в своём творчестве Лермонтов даже и худшие черты венца творения не модулировал до духовного и психологического рабства. Хотя бы потому, что, свойственное именно падшему человеку, оно неприемлемо для Творца!
