этих «новых» реалий вовсе не обязательно вытекает из существующих (политических или социальных) противоречий.
Всё гораздо проще: человек, живущий бездуховной жизнью, никогда не будет ценить то, что выходит за пределы его потребительских интересов. Здесь, в «факте» конфликта «пальм», по сути, зашифрована вся человеческая история, которая на протяжении тысячелетий являет собой непрекращающуюся жестокость, эксплуатацию, предательство и вражду, замешанные на крови, духовном ханжестве и светском лицемерии… Фактически перед нами предстаёт история «человеческого» отношения к жизни через… неприятие и даже отрицание её:
Но только что сумрак на землю упал,По корням упругим топор застучал,И пали без жизни питомцы столетий!Одежду их сорвали малые дети,Изрублены были тела их потом,И медленно жгли их до утра огнём.Когда же на запад умчался туман,Урочный свой путь совершал караван;И следом печальным на почве бесплоднойВиднелся лишь пепел седой и холодный;И солнце остатки сухие дожгло,А ветром их в степи потом разнесло.И ныне всё дико и пусто кругом —Не шепчутся листья с гремучим ключом;Напрасно пророка о тени он просит –Его лишь песок раскалённый заносит,Да коршун хохлатый, степной нелюдим,Добычу терзает и щиплет над ним.И в этом произведении предвещая то, что неизбежно должно произойти (и таки произошло!), Лермонтов указывает на опасность столь же банального, сколь и преходящего потребительского отношения человека к благам природы и беспощадности ко всему живому, включая ближних своих. И здесь поэт заостряет свою мысль не столько на человеческой неблагодарности (это свойство, ввиду его широкой распространённости, как будто давно уже перестало считаться пороком), сколько на грехе глубокого (до подлости!) равнодушия ко всему… Именно взращённое безжалостностью равнодушие, по мысли поэта, приводит к фатальному для всех форм жизни слепому бездумию, при котором реалии воспринимаются не в своих истинных качествах. И тогда в искривлённом зеркале пустого ума и ополовиненной души способность к накоплению видится умом, а бескорыстие предстает, как безнадёжная глупость. Искренность воспринимается, как нелепость; честь и достоинство – как негодные «для жизни» и даже опасные для неё; дружба – как «хорошая» возможность обогатиться за счёт другого. При таком состоянии духа приятие добра понимается буквально, как полезное только для себя. Само же добро не воспринимается в качестве носителя нравственной и этической категории. При таком раскладе (или разложении души) оно является лишь «счастливой» возможностью – упущенной или реализованной, не суть важно – приумножить блага, которыми могут быть только материальные.
Равнодушно-эгоистическое пользование оказываемым добром (при этом не замечая и не ценя его) тем страшно, что свидетельствует о тяжёлом сне души, рождающем химеры… Любая активная подлость, принося зло, энергетически рано или поздно всё же исчерпывает себя. В то время как равнодушие есть постоянная, неменяющаяся во времени в своих характеристиках, а потому не устающая в своём негативе самость, в чреве которой свивают свои гнёзда коварство и зло, порождая и множа разномасштабную подлость. «Искал друзей – и не нашёл людей…», – писал об этом Лермонтов в 1830 г. В этой до предела сжатой мысли поэта указан сниженный диапазон человечности, что в не меньшей мере и при несомненно большей ответственности духовного сословия относится к нему более, нежели к какому-либо, включая потомственных или невольных язычников. Апостол Павел пророчески говорил о тех, кто, погрязнув в чтении священных текстов, видят одни лишь буквы: «Они говорят, что знают Бога; а делами отрекаются, будучи гнусны и непокорны и неспособны ни к какому доброму делу» (К Титу, I:16).
В поэме Лермонтова кочевники (читай – те же миряне), сжигая дерево, дающее благотворную тень, и оставляя после себя почву бесплодную, на которой «лишь пепел седой и холодный» – уничтожают саму жизнь… «И ныне всё пусто и дико кругом», – завершает свой реквием по такой жизни поэт. На фоне содеянного просьбы ключа о тени выглядят и жалко, и нелепо. Потому они и не востребованы. Не ценящие живое, заслуженно обречены на пустоту мёртвого…
Весьма интересно, что в стихотворении Лермонтова «Три пальмы» нет персон: есть «караван» и «нежданные гости», но нет главных героев. Хотя зло, которое они приносят, «очеловечено» и в содержательном ключе произведения общественно значимо, поскольку несёт гибель человеку. Открывая-таки присутствие последнего, Лермонтов делает это мастерски и исключительно декоративными средствами. Так, наверное, арабская швея искусно включает в свой живописный ковёр какой-нибудь яркий орнамент, узор из листьев лотоса или играющих с солнцем пальм. Именно это не узнанное в героях безличностное зло придаёт стихотворению-сказанию, поданному в форме восточной притчи, поистине эпическое звучание. В полифонии художественного, философского и этического смыслов поэмы слышатся мелодии, уходящие высоко в небо и в то же время стелющиеся по извивам земли. Ибо в своём духовном (и в этом смысле глубоко религиозном) посыле поэма-притча является напоминанием о непреходящей духовной самоценности нравственности. Той безрасчётной, чистой и самодовлеющей нравственности, которая всё ещё способна изменить мир человека – и внутренний, и внешний. Пафос рассмотренных «сказаний» Лермонтова являет собой вышнее напоминание той проповеди, которая адресована была всем… В этой ипостаси оба стихотворения Лермонтова пересекаются с темой пушкинского «Подражания Корану».
