Лермонтов и христианство

мечты моей созданье
С глазами, полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За речкой первое сиянье.

Так царства дивного всесильный господин —
Я долгие часы просиживал один,
И память их жива поныне
Под бурей тягостных сомнений и страстей,
Как свежий островок безвредно средь морей
Цветёт на влажной их пустыне.

Ясно, что чудесное видение не может длиться слишком долго среди толкотни «масок». Чья-то игривая шаль или гусарский «локоть», очевидно, вызывает поэта из оцепенения:

Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,
И шум толпы людской спугнёт мечту мою,
На праздник незваную гостью,
О, как мне хочется смутить весёлость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..

Заметим, что «горечь» Лермонтов ставит впереди «злости». И отнюдь не только из ритмического удобства. Ибо горечь его есть сожаление, причём – глубинного характера! То г о, который превышает всякое личное отношение. Поэту горько не только от «сегодняшнего» его окружения, но оттого, что ничего не меняется!.. Мечтами и чаяниями существуя в своём времени, но принадлежа «всему», поэт негодует на всевечную неисправимость человека, в данном случае заявленную в обществе, считающемся высшим.

О том, что стихотворение Лермонтова не отражает лишь «мотив» тогдашнего своего настроения, говорит всё его творчество, как раннее, так и «позднее».

В юности ещё разгадав людей, эту «кучу каменных сердец», души которых «волн холодней», Лермонтов глубоко разочарован, но это не отлучает его от веры в сокрытые в человеке вышние достоинства, природа которых уходит в праисторию. Поэт мечтает о наступлении «золотого века», когда люди вновь станут невинными и чистыми, как дети:

Не будут проклинать они.
Меж них ни злата, ни честей
Не будет; станут течь их дни,
Невинные, как дни детей.
Меж них ни дружбу, ни любовь
Приличья цепи не сожмут,
И братьев праведную кровь
Они со смехом не прольют.

1830

Как видим, и через десять лет Лермонтов, постигнув людей на несравненно более высоком уровне, всё же склоняется к «древней» своей, а лучше сказать – надисторической мечте. В романе «Герой нашего времени» он по существу пишет о том же: «Удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми: всё приобретённое отпадает от души, и она делается вновь такой, какой была некогда и верно будет когда-нибудь опять».

Нет нужды уточнять, что Лермонтов не имел в виду некую идиллию, в которой «всё прекрасно». В которой и стар, и млад, представляя собой идеальное общество, исполненное высокого личного и семейного достоинства, являют собой степенные картины в духе предреволюционного французского классицизма. О такой идиллии поэт мог говорить лишь с налётом добродушной иронии, в чём и признаётся: «Смотреть до полночи готов / На пляску с топаньем и свистом / Под говор пьяных мужичков» («Родина», 1840).

К слову, именно в этом стихотворении поэт, с великой любовью описывая исторические и природные нивы России, проговаривается о чём-то большем. Потому и говорит о странной своей любви к Отчизне. Эта «странность» ему дороже «высоких материй», в духе заветных преданий «тёмной старины» и славы, купленной кровью. Здесь поэт ясно говорит о значимости «незначительного» – того, что составляет для него Отчизну, которая истинно наполняет его жизнь глубоким содержанием. Мы уже приводили мысль Лермонтова о полезности «истории души» даже и самого маленького человека. Её оттеняет внутренний монолог Печорина о людях, некогда премудрых и их жалких потомках, после чего герой обращает свой взор на звёзды, которые «спокойно сияли на тёмно-голубом своде». Представляется очевидным, что «незваная гость» – «мечта» Лермонтова в стихотворении «1-е января» – есть не что иное, как воспроизведение в подсознании исчезнувшего уже мира, который никто не помнит уже, но который некоторые знают… И «овеществление» этого мира в «детстве» поэта является метафорой, наиболее способной передать «детскую наивность» тех людей и того мира. Не вовлечённые ещё в историческую жизнь, они, надо думать, владели формами бытия, рядом с которым последующие общественные формации кажутся нагромождением инновационного хлама. Бал, очевидно, был лишь внешним раздражителем, разбудившим подсознание поэта. Как в солнечный день внезапно надвинувшаяся тень понуждает вас взглянуть на небо, так и фальшивое веселье, по контрасту, вызвало в душе Лермонтова заветные идеи и первозданные образы. В тех обстоятельствах слепое веселье в глазах поэта было сродни затмению или пиру во время чумы. Для ассоциаций такого рода вовсе не обязательны какие-то особые условия, поскольку всегда и при любых обстоятельствах человек и общество, говоря о себе, заявляют о своих главных качествах. Другое дело – уметь увидеть их. Озарение такого рода, при необходимых для этого обстоятельствах, посещает лишь готового к нему. Не только Архимед купался в ванной и не только Ньютону пало на голову яблоко – важен ещё субъект, вовлечённый в действо.

В данном случае среда – поверим поэту, – большей частью состоявшая из тех, чьи лица немногим отличались от привычных и даже сроднившихся с ними карнавальных масок – лишь аккумулировала в себе свойства, которые способно было вскрыть другое сознание. И в таком кругу умеющему видеть откроется истинная, исторически неизменная и духовно ущербная сущность «всего» человека. Ибо включает она в себя «те же», не меняющиеся в веках мысли, дела и побуждения.

Реальность такого рода, явленная именно в таком виде, истинно трагична. Именно